—  Молодой человек, — сказал Лаффит, — если когда-нибудь вам надоест писать пьесы, вас будет ждать место в моём банкирском доме. Вдвоём мы сможем составить небывалое состояние!

Дюма примчался к изголовью материнской постели и вложил деньги в худые руки Мари-Луизы.

   — Вот моё жалованье за два года. Ну, тебя по-прежнему заботят деньги?

   — Но где ты взял такую крупную сумму? — спросила она. — Александр, я хочу знать правду.

Но Александра в комнате уже не было. Ему необходимо было успеть на репетицию.

В день премьеры, в субботу 11 февраля 1829 года, Дюма, охваченный страхом, совершил свой самый дерзкий поступок. Он пришёл в Пале-Рояль и невозмутимо попросил встречи с герцогом, как будто аудиенции у наследного принца для него были будничным делом.

Слуги, потрясённые самоуверенностью Дюма, вместо того чтобы немедленно его выпроводить, пошли доложить о визите своему господину.

Герцог Орлеанский приветливо встретил бывшего служащего.

   — Ваша светлость, я пришёл пригласить вас на премьеру моей пьесы, которая состоится сегодня вечером. Ваше присутствие, как ничьё другое, больше всего поможет её успеху, ибо вы заставите замолчать все сплетни, которые ходят по поводу пьесы.

   — Это невозможно, дорогой мой Дюма, — ответил герцог. — Но я желаю вам полной удачи.

   — Поскольку для меня это дело чрезвычайной важности, смею ли я спросить вас, почему вы мне отказываете?

   — Потому что сегодня вечером я жду на ужин целый отряд послов и принцев.

   — Простите меня, ваша светлость, если я настаиваю. Целых шесть лет я за час проделывал двухчасовую работу, использовал каждую минуту, даже секунду, чтобы добраться до цели, которой почти достиг. Я подобен человеку, который один, без секундантов, год за годом дрался на дуэли, но сегодня, когда на карту поставлена моя жизнь, а шпага врага приставлена к моему горлу, я прошу вас: будьте на сегодняшний вечер моим секундантом или хотя бы вдохните в меня мужество продолжать борьбу!

Растроганный этим пылким призывом, Луи-Филипп Орлеанский стал серьёзным и сказал:

   — Я очень бы хотел быть на премьере, но вы же понимаете, что я не могу сделать этого.

   — Если вы захотите, то сможете! — воскликнул Дюма. — Вам надо только привести в театр всех ваших гостей.

   — Но все места уже заняты. Где же мы будем сидеть?

   — В креслах первого яруса. Я зарезервирую эти места для вас.

   — Но мы ужинаем в восемь часов, а занавес поднимается в семь, — возразил герцог.

   — Я заставлю задержать спектакль. И если вы начнёте ваш ужин в семь, вы успеете.

   — Ну что ж, прекрасно. Мы придём.

   — Мы будем ждать вашего прихода, чтобы качать спектакль, — обещал Дюма и, поклонившись, удалился.

Он примчался в театр, но там Дюма ждал посыльный, который сообщил, что у его матери сердечный приступ. Дюма бросился домой. Пробравшись сквозь толпу соседок, Дюма нашёл мать в постели: она шумно дышала и была без сознания. Кто-то вызвал врача, констатировавшего односторонний паралич. Инвалидность до самой смерти — это лучшее, на что можно надеяться, заметил врач.

Подавив слёзы и угрызения совести, Дюма снова поспешил в театр. У входа уже выстроилась очередь, группки людей мешали уличному движению; толкучку на бульваре усиливали продавцы конфет, бродячие музыканты и акробаты.

Вскоре двери театра распахнулись, и зал стал заполняться борцами враждующих сторон — двумя группами зрителей, которых Готье называл «щепками» и «пылающими»: они отличались друг от друга своими костюмами. Чёрные одежды носили консерваторы-классики; они боролись не только за своё господствующее положение в сфере искусства, но и защищали порядок и разумность, хороший вкус и здравый смысл от угрозы увидеть толпу в качестве арбитра изящного, который возведёт в ранг искусства то, что нравится сброду.

Настроенные против них молодые художники, облачённые в яркие и пёстрые наряды, решили добиться уважения к себе и права на самовыражение в новой, страстной манере.

Виктор Гюго сидел в ложе вместе с Альфредом де Виньи. Дюма поспешил с ними раскланяться.

   — Этот вечер должен стать вечером вашего торжества, — словно извиняясь, сказал он Гюго. — Ведь брешь пробили вы, а я лишь устремился в неё.

Гюго приветливо улыбнулся.

   — У вас в каждом кулаке зажата молния, Александр, — сказал Гюго. — Мы пришли сюда, чтобы порадоваться вашей победе.

Дюма, увидев Лёвенов, пробрался сквозь толпу им навстречу. Старый цареубийца шутливо предсказал, что в этот вечер в королевстве искусств произойдёт падение династии.

   — На трон взойдёт новый король, — объявил он.

Дюма заметил Сулье, который указывал группе крепких на вид рабочих их места.

   — Я привёл вам бесподобную клаку, — пояснил он. — Кожа у них на ладонях такая же твёрдая, как у вас на пятках. Я велел им аплодировать по моему сигналу.

   — Но у меня уже есть клака! — воскликнул Дюма. — Я заплатил ей.

   — Ни одну клаку никогда невозможно оплатить, — возразил Сулье. — Я имею в виду, что враждебная сторона может заплатить больше.

Вошёл Нодье и предупредил:

   — Сегодня вечером я обещаю не свистеть.

   — А я всё жду того дня, когда смогу позволить себе удовольствие освистать собственную пьесу, — отшутился Дюма.

Театр заполнялся зрителями. Среди них были Сент-Бёв, Малибран, скульптор Бари, Ламартин, братья Буланже.

Но всех художников затмило неожиданное появление герцога Орлеанского с его гостями. Теперь публика стала выглядеть блестяще: в ложах сияли меха и драгоценности; позади женщин в свободных бархатных или шёлковых платьях стояли самые могущественные мужчины Франции, на груди у которых горели ряды орденов.

Эме-Александрина, сестра Дюма, с которой он почти не встречался за годы своей жизни в Париже, находилась в одной из лож, а в другой ложе сидела его новая любовница Мелани Вальдор. Зал был полон; оставались свободными лишь два места на третьем ярусе.

Дюма не разрешал поднимать занавес до той минуты, пока они не будут заняты.

   — Вас спрашивает какая-то дама, — сказал ему рабочий сцены.

   — Дама? Но я... Она одна?

   — Нет, с мальчиком.

   — Хорошо, у неё должны быть билеты на два свободных места; я ей посылал.

   — Билеты у неё есть, но она требует встречи с вами.

Дюма подбежал к входу и расцеловал сына.

   — Но у тебя же есть билеты, почему ты с маленьким не идёшь на место? Из-за тебя я всё задерживаю! — крикнул он Катрин.

   — Малыш есть хочет, — шепнула она. — Сегодня он вообще не ел. У нас нет денег.

   — Поднимайтесь на свои места, — сдавленным голосом ответил Дюма. — Я пришлю вам что-нибудь поесть.

И он помчался дать распоряжение поднимать занавес. Послышались три удара в пол. Свет в зале погас; когда поднялся занавес, предстала декорация первой сцены: кабинет алхимика Руджери. Художники-декораторы «Французского театра» превзошли себя. Средневековая комната с её великолепным убранством в стиле Ренессанса, нагромождение химических приборов и телескоп в полуоткрытом окне, за которым виднелись крыши старого Парижа, ошеломили зрителей. Костюмы актёров были творениями искусства: красочные наряды, усыпанные драгоценными камнями, тщательно воссоздали по историческим источникам.

После смены декораций на сцене во втором действии появился дворец короля, и перед глазами зрителей предстала вся роскошь той эпохи, а заодно и вся гнусность двора, где процветал гомосексуализм.

Акт за актом между романтиками и классиками с помощью криков, свиста, аплодисментов, возгласов «браво!» всё сильнее разгоралась баталия. Пришлось задерживать или повторять многие сцены, ибо неистовый шум в зале заглушал голоса актёров. Пьеса, которая должна была закончиться через два часа, шла пять часов.

Но ближе к концу нейтральные зрители, покорённые яркой красотой и драматической силой пьесы Дюма, с такой страстью приняли сторону романтиков, что классики уже не смели прерывать спектакль своим свистом.