Гюго жил в изгнании. Мопассану только что исполнилось пять лет. Тридцатичетырёхлетний Флобер трудился над «Мадам Бовари». Пятнадцатилетний Доде корпел над учебниками. Эмилю Золя исполнилось пятнадцать лет, и он уже подумывал о завоевании Парижа. Бальзака и Стендаля не было в живых. Анатоль Франс ходил в школу.

Жюль получил несколько приглашений от «председателей» литературных салонов. Однажды он вспомнил, что ему только двадцать семь лет, хотя он и чувствовал себя безмерно усталым, разбитым суетой и мытарствами. Не так давно, проснувшись поздно утром после ночной работы, он увидел перед собою целый рой неподвижно застывших в воздухе мушек. Он шире раскрыл глаза — мушки дрогнули и сдвинулись с места, превратившись в нечто похожее на сетку. Жюль испуганно протёр глаза. Сетка стала плотнее. Похолодев от ужаса, Жюль позвал Иньяра.

— Я, кажется, слепну, — сказал он ему. — Я гляжу на тебя сквозь вуаль. Чёрт знает что такое!

— Переутомление — вот что это такое, — участливо проговорил Иньяр. — Со мною бывали такие штуки.

— Да? И всё прошло? Утешь меня, Аристид!

— Ничего страшного, мой дорогой! Немедленно прекрати работу, забудь, что существует на свете Национальная библиотека, начни посещать салоны, — тебя уже знают, тебя охотно примут, накормят, напоят…

— Ты предлагаешь безделье, Аристид!

— Тебе хочется остаться со своей сеткой, похожей на вуаль?..

Пришлось послушаться Иньяра и специалиста по глазным болезням. Он предостерёг:

— В течение полугода никаких занятий, за исключением физического труда.

— Иначе? — спросил Жюль.

— Иначе слепота, — ответил окулист.

Жюль рассмеялся.

— Может быть, вы точно определите, когда именно я ослепну?

— Через двадцать лет. А возможно, и раньше. Советую показаться врачу по внутренним болезням,

Жюль и слушать не хотел.

«Двадцать лет! Да я, может быть, умру раньше этого срока», — говорил он себе. И в тот же вечер решил идти в салон мадам Дюшен, собиравшей у себя молодых писателей, художников и музыкантов. У мадам Дюшен был сын, писавший стихи, которые везде одобряли и нигде не печатали. В этом салоне собирались по субботам, приглашённых щедро угощали винами и закусками, после чего восемнадцатилетний виршеплёт читал свои оды и сонеты. Как на грех, к каждой субботе молодой человек ухитрялся приготовить не менее трёхсот рифмованных строк.

Жюлю не понравились гости этого салона: желторотые юнцы и молодящиеся старые девы, лодыри и неучи, решившие тем или иным способом проникнуть в литературу, благо для этого требовалось только умение изложить какой-нибудь пустячок и тем позабавить сытого, благополучно царствующего буржуа. Почти все эти «литераторы» днём играли на бирже. В салоне мадам Дюшен собирались в десять вечера и расходились в пять утра. До полуночи читали стихи и танцевали. Стихи, в лучшем случае, представляли собою откровенные подражания Ронсару, танцы граничили с бесстыдством. Посетители салона хулили романы Бальзака, плоско острили, провозглашали тосты за императора, цинично отзывались о женщинах и зло высмеивали друг друга…

К Жюлю пришла Жанна. Она протянула ему обе руки и голосом чистейшей невинности произнесла:

— На днях я получила странное письмо — какие-то двести франков… Ничего не понимаю. Очевидно, у тебя есть поклонники, они ценят твой талант, кто-то из них решил помочь тебе. В этом нет ничего предосудительного: богатый должен помогать бедному, иначе произойдёт революция. Откуда ты взял, что эти деньги послала я?

Жюль только улыбнулся. Неужели и в самом деле у него есть поклонники? Очень приятно. Следовательно, надо работать и работать. Проклятые мушки перед глазами!..

Жюль спросил, не знает ли Жанна кого-нибудь из посетителей салона мадам Дюшен. Жанна ответила, что ей легче ответить на вопрос — кого она не знает. Весь Париж раскланивается с нею.

— И ты отвечаешь на каждый поклон?

— Приличия, Жюль, — как ты не понимаешь! Кроме того, этого требует мой муж…

Жанна откровенно скучала. Видимо, было что-то неладное в её семейной жизни. Жюль догадывался об этом по некоторым едва уловимым признакам: Жавна неохотно говорила о своём муже, осуждала всех тех, кто на войне с Россией нажил огромное состояние. Жюль не удержался, чтобы не спросить:

— А твой муж, Жанна? Он честнее других?

Жанна ответила, что фирма «Глобус» очень выгодно распродала запасы карт и оказала кое-какие услуги союзному флоту.

— Подробностей я не знаю, но кое-что слыхала, — доверительно сообщила Жанна. — Война принесла и горе и радости. Одни осиротели, другие потолстели ещё больше. Ты осуждаешь войну, Жюль?

— О да! Но всё же скажу без лицемерия, — некоторые войны я не в состоянии осудить. Я буду приветствовать борьбу чёрных с белыми, угнетённых с угнетателями, — я на стороне тех, кто борется за свою независимость.

Жанна ввела его в салон своего мужа. Здесь встречались солидные коммерсанты, владельцы газет и издательств, игроки на бирже, интенданты и поставщики на армию и флот. Жюль дважды посетил этот салон и дал себе слово не приходить больше. Да и вообще следовало отоспаться: ночные сборища приучили Жюля к тому, что он спал днём. Однако летающие перед глазами мушки исчезли, в количестве значительно меньшем они появлялись только в те минуты, когда Жюль вспоминал о них.

Весною пятьдесят шестого года он отыскал салон по своему вкусу. Впрочем, этот дом нельзя было назвать салоном: в небольшом загородном особняке учёного Гедо каждый понедельник собирались профессора, сотрудники научно-технических издательств, инженеры. Разговоры велись на темы изобретательства и открытий. Жюля сразу же очаровала атмосфера этих собраний. Он забирался в уголок и внимательно слушал возникающие споры, импровизированные диспуты, жаркие перепалки горячо любящих своё дело людей. Ровно в два ночи гости желали хозяину и его жене всего доброго и расходились по домам.

Жюль познакомился с посетителями этого кружка и незаметно для себя втянулся в споры и диспуты. Заговорили как-то о том, в какой именно области науки появится наибольшее количество открытий. Хозяин назвал химию. Инженер Гош — физику. Спросили Жюля: что он думает по этому поводу?

— Прошу извинить меня, — смущённо ответил он, — я не имею специальности, я всего-навсего непрактикующий юрист и редко печатающийся литератор. Но я люблю науку. Люблю мечтать о том времени, когда человек подчинит себе природу, овладеет всеми секретами материи и установит царство разума, если позволительно так выразиться. Наиболее внушительных побед ещё в нынешнем столетии я жду от тех людей, которые работают в самой таинственной, самой многообещающей области, едва разгаданной и ещё не вспаханной. Я имею в виду область, связанную с громом и молнией. По-моему, именно здесь скрыты все тайны, — в силе молнии заключены все науки — и химия, и астрономия, и даже география и медицина. Я не умею выражаться точнее, умнее, — простите меня!..

— Прощаем и просим продолжать, — сказал хозяин дома. — Вот только медицина…

— Это от преизбытка благоговения моего, — пояснил Жюль. — Я очень многого жду от электричества. Оно должно осветить наши дома, дать совершенно новый вид энергии для транспорта и промышленности, и, простите, я весьма смутно и, значит, неверно представляю, как именно всё это будет выглядеть, но я страстно люблю фантазировать! Мне кажется, что если я проживу ещё лет сорок, я собственными глазами своими увижу корабли, летающие над землёй, приборы, посредством которых люди, находящиеся в Париже, будут переговариваться с друзьями, живущими в Лондоне… И много других волшебных вещей. Я хочу быть на уровне всех современных знаний, жадно стремлюсь к этому, стараюсь не отставать…

Он говорил увлечённо, со страстью; его слушали не перебивая, а потом спросили, откуда у него такое свободное обращение с научными и техническими терминами, как сумел он в свои молодые годы так много узнать. Жюль пожал плечами и смущённо отошёл в сторону. Да и было от чего смутиться, — хозяин дома, человек очень скупой на похвалу и осторожный в оценках, сказал соседу своему, известному кораблестроителю, побывавшему на войне: