Он трижды поцеловал Жюля, обнял его и по-отцовски прижал к своей груди. Жюль чувствовал себя неизъяснимо счастливым и предельно взволнованным; он взял Барнаво под руку и повёл его в кафе. Там, потягивая кофе с ромом, старик в картинных выражениях рассказал о своей проделке много лет назад. Трое слуг наперебой принимали заказы Жюля и Барнаво: после кофе последовало мороженое и оршад, за ними снова кофе и ячменное пиво и, наконец, огромные порции колбас, поджаренных в сметане и масле.

А потом они пошли колесить по всему Нанту. В семь вечера они прихватили старого Бенуа и вместе с ним отправились в кабачок. Пьеру Верну была отправлена с рассыльным записка: «Дорогой папа, не сердись! И ты, дорогая мама! Провожу время с Барнаво. Мне очень хорошо. Ваш Жюль и больше ничего. Точка. Жюль Верн».

— Мы ещё пригодимся друг другу, — говорил Барнаво, обращаясь к Жюлю. — Вот ты сказал, что будешь учиться в Париже. Что ж, учись, и я за тобой. Куда ты, туда и я. Мне совсем нетрудно будет пристроиться в Париже на какое-нибудь местечко. Мы нальём вино новое в бутылки старые, — нужно только как следует прополоскать их. Правду я говорю, Бенуа?

— Вы изъясняетесь художественно, — лепетал старенький Бенуа. — Не берусь утверждать, что вы произносите одни лишь истины, но я вижу, что вы подлинное дитя народа. Вам недостаёт образования, связей и системы, Барнаво!

— Образование мне только помешало бы, — самоуверенно басил Барнаво, прикладываясь ко всем бутылкам по очереди. — Будь я образован, я не служил бы швейцаром, не пахал землю, не исполнял обязанностей курьера в префектуре, не давал бы советов префекту, благодаря которым он выгодно женился в то время, когда должен был идти под суд. Связи… связи я добуду — ого, Бенуа, я добуду их! Ну, а система — этого я даже не понимаю, честное слово! Что это такое?

— Это точный маршрут ваших действий и намерений, — заплетающимся языком проговорил Бенуа.

— Не понимаю! В разговоре со мною не следует употреблять этих… этих… ну как их!

— Метафор, — подсказал Жюль. Он чувствовал себя именинником. В его размеренную жизнь восемнадцатилетнего юноши властно вошла какая-то весёлая неразбериха, нечто не имеющее отношения ни к настоящему, ни к будущему. Он наблюдательно оглядывал Барнаво и спрашивал себя: «Что мне эта Гекуба и что ей я? Старик когда-то придумал невероятную чепуху и до сих пор верит в предсказание мадам Ленорман! Надо же!..»

— Знаю, о чём ты думаешь, мальчик, — прервал его размышления Барнаво. — Ты думаешь: а для чего я связался с этим сыном народа? Не думай об этом, мой дорогой! Найди свою систему и действуй! Я верю в тебя, Жюль! Почему, на каком основании? И сам не знаю. Такова всякая вера, способная делать чудеса. Мне всегда требуется в кого-нибудь верить. Я верил в Бонапарта, но он что-то где-то сделал не так. Я верил в Турнэ, но он оказался дураком. Я…

Барнаво махнул рукой и приложился к бокалу с ромом.

— Я верил в мой клочок земли, но меня лишили и земли и веры. Длинная история, не хочется рассказывать. И вот я уверовал в тебя, Жюль! В чудесную юность моей родины. А вы, Бенуа, говорите, что я ничего не смыслю в метафоре! И в метафоре, и в гиперболе, и даже в пятистопном ямбе, коли на то пошло! Живи сейчас Гомер — я бы научил его писать в рифму! Уж я ему…

Барнаво не договорил, голова его отвалилась к спинке стула, рот раскрылся, пышные усы свесились, глаза закрылись. Барнаво захрапел. С помощью Жюля и Бенуа (невелика была, кстати сказать, помощь) бывшего швейцара усадили в коляску и привезли в дом Пьера Верна. Здесь его уложили в комнате, отведённой для гостей. Все в доме спали. На своём столике у окна Жюль нашёл письмо от Жанны.

«Я приезжаю в начале мая, — читал Жюль, — и снова уеду в начале июня. Твой глобус окончательно утверждён, и, может быть, мне удастся привезти тебе деньги за твою остроумную выдумку. Один консультант отозвался о твоём глобусе так: „У этого Жюля Верна голова работает превосходно, из него выйдет толк…“ Вот, Жюль, те приятные новости, которых ты так хотел от меня. Все идёт хорошо. Тебе остаётся только закончить образование. Я тебя люблю. Если бы ты знал, до чего весело в Париже! Директор „Глобуса“… ну, ладно, а то ты опять подумаешь не то, что следует. Не пиши мне на адрес театра, а прямо в дирекцию фирмы „Глобус“…

Глава восьмая

Отъезд

«… Особенные успехи оказал в математике, физике и космографии; весьма похвально учился языку родному и древним, глубокие познания имеет по минералогии, ботанике, астрономии. Педагогический совет аттестует Жюля Верна как способного занять выдающееся место на избранном им юридическом поприще. Отличительные свойства: лёгкая усвояемость при большом прилежании, отличная и одухотворённая память, характером добр, но вспыльчив, великодушен и не праздно-мечтателен. Председатель Совета выпускного класса Нантского лицея Эмиль Ленуа,..»

Пьер Верн свернул в трубку этот драгоценный документ, перевязал синей ленточкой и спрятал в секретный ящик письменного стола. Жюль наблюдал за отцом с умилением и нежностью.

— Я тревожусь, Жюль, — сказал отец, бренча ключами в кармане. — Твоя юность кончилась. Пришла зрелость. Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя превосходно, папа. Думаю о том, что, к сожалению, синяя ленточка ещё настигнет меня…

— Я не очень-то быстр на соображение, Жюль. Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что мне предстоит вручить тебе документ об окончании высшего учебного заведения, который ты также перевяжешь синей ленточкой.

— Да, конечно, — оживился Пьер Веря. — Я доволен тобой, Жюль. Что слышно о Барнаво?

— Он уехал к себе в Пиренеи, чтобы окончательно распродать своё имущество и следовать за мною в Париж.

— Да? Гм… Забавный человек… Он сочинил гадалку Ленорман, которой я чуть было не отправил письмо. Совпали фамилии. Потрясающей выдумки человек этот Барнаво. В нём погиб художник, и потому он…

— Хочет художественно жить, — перебил Жюль. — Это ему удаётся, и даже хорошо.

— Мне очень не хочется, чтобы и ты жил столь художественно, как твой Барнаво. Никогда не превращай жизнь свою в роман, мой друг! Романы хороши для чтения. Ещё один вопрос: насколько я понимаю, ты намерен жениться…

— Что ты, папа? Даю слово, что я и не думаю об этом! Откуда ты это взял?

— Так. Взял. Существует Жанна. Её письма к тебе. Твои письма к ней. Задумчивость, печаль, исхудание, чтение всякой чепухи…

— Я люблю читать, ты это знаешь, папа. Я немножко люблю Жанну, — что поделаешь… Но Жанна увлеклась директором фирмы «Глобус». Прямо об этом она ничего не пишет, но…

— В таком случае постарайся забыть её, мой дорогой! Сердце у нас одно, бессердечных девушек тысячи.

— Хорошо сказано, папа!

— Недурно. Это слова Барнаво, я повторяю их, и только. Будешь писать ему — передай от меня привет и глубокое моё уважение. Я никогда не думал, что барон Мюнхгаузен может оказаться таким симпатичным и даже правдивым человеком. Иди, Жюль, я не задерживаю тебя.

Все разъехались. Нант пуст, в нём нет у Жюля ни друга, ни приятеля. Жанна в Париже, но ещё год назад она жила в сердце Жюля и он жил в сердце Жанны. Аристид Иньяр богатеет и становится забывчив. Леон Манэ терпит нужду, писателя из него не получается, журналистика его угнетает, пишет он редко и мало. Пьер Дюбуа исчез, он где-то не то в Африке, не то в Америке. Старенький Бенуа получил неожиданное повышение — он поступил на должность секретаря к одному известному парижскому учёному.

Нант пуст. И потому так хорошо, что есть Барнаво, этот Санчо Панса[6], барон Мюнхгаузен, преданный друг, советчик, светлая голова. Не умилительно ли читать такие, например, его сентенции:

«Хороший юрист получается из того человека, который хочет быть юристом, но кто не хочет им быть, тому не следует и думать об этом, мой мальчик. Я, кстати сказать, юристов не терплю, — мало среди них хороших людей. Твой отец — редчайшее исключение. Что касается тебя лично, то я заприметил в тебе другой талант — ты ловко сочиняешь и привираешь, ты любишь науку и веришь в то, что она поможет человеку стать хозяином вселенной, которая, как это ни странно и глупо, бесконечна, чего я никак не могу себе представить. Вот и иди по этой дороге, и прости, что я не только сажусь в кресло твоего отца, но и беру на себя отцовские обязанности. От моих нотаций голова не заболит. Я одинок, у меня нет детей и сочинений, но я сочинил тебя и хочу посмотреть, что будет дальше, — я не умру до тех пор, пока не смогу сказать: Жюль Верн прославляет своё отечество. Постарайся, Жюль, очень прошу тебя, постарайся! Не особенно торопись, но и не медли. Высоконочтенному Пьеру Верну передай эту квитанцию, он получит по ней в таможне бочонок вина — моего вина, Жюль! Оно очень крепкое, но не вредит рассудку, действуя исключительно на конечности…»