Мерфи вертел в руке зажигалку, пока Мимс, шепча ему на ухо, указывала головой на дверь в фойе, где несколько французских гостей уже надевали пальто. Буллит был известен под именем «Шампанский Билл» за свои щедрые вечеринки, но из-за сегодняшних новостей из Седана ни у кого не было настроения веселиться; кроме того, жена Даладье отказалась разговаривать с Рейно. Салли Кинг нерешительно остановилась в дверях, ее лицо было белым и неподвижным. Сумка с противогазом свисала с плеча, словно шикарный аксессуар, на подоле платья у нее осталось черное пятно, как будто она задела где-то автомобильное крыло.

Мерфи был в нетерпении. «Невинные, — думал он. — Невозможно невинные. Им нельзя оставаться одним на улице».

— Выясни, чего она хочет, Джо, — вполголоса сказал он секретарю, стоявшему молча по правую руку от него. — Спорю на тридцать франков, что возвращения домой.

Джо Херст жил в Париже около полутора лет. До этого он жил в Москве. Еще раньше — в Женеве и Найроби. Ему было тридцать пять лет, образование получил в Йельском университете, сын дипломата. Он говорил на пяти языках. Его жена неожиданно ушла от него прошлой зимой, и никто в посольстве не мог забыть этот факт. Это проявлялось в неловких жестах сочувствия или плохо скрываемом веселье. Только Буллит, у которого было много женщин, который жил во дворце на утесе с видом на Босфор со знаменитой Луизой Брайант — только Буллит верил в то, что карьера Херста еще не закончена. Остальные ждали, когда станет известно о его отправке домой.

Херст прошел по мраморному полу с равнодушным видом, сунув руку в карман: высокий мужчина в вечернем костюме, слишком худой для своих широких плеч, ястребиный взгляд темно-серых глаз, обезоруживающих своей прямотой. Девушка в платье из прошлогодней модной коллекции подалась назад, когда он приблизился. На ее лице был заметен страх.

— Мисс Кинг? Джо Херст, — он качнулся — одна из тех европейских привычек, которую он приобрел в детстве, — и подал ей руку. — Мы встречались на рождественской вечеринке.

— Неужели? — ее голос был хрупким, как рисовая бумага. — Я не помню. Я ищу посла Буллита.

— Боюсь, посол занят. Быть может, я могу помочь?

Он играл свою обычную роль: хорошо воспитанного дипломата, слишком хорошо, чтобы обидеться на вторжение без приглашения. Но его мозг напряженно работал, глаза ловили выражение замешательства на лице девушки, пряди волос, выбившиеся из ее шиньона. «Словно, она ударилась головой, — подумал он. — Или ее изнасиловали где-нибудь в темном углу. Что, черт возьми, с ней произошло?»

— Три стакана, — сказал она невпопад. — Я действительно не заметила их сначала, но позже, когда я ехала в такси, я вспомнила. Два на подоконнике. И один разбитый в мусорной корзине. Это ничего не проясняет, не более чем слова Шупа.

Херст нахмурился.

— Вам нехорошо, мисс Кинг?

Ее веки закрылись, и она слегка покачнулась, пальцы судорожно теребили противогазную сумку. Она носила ее вместо вечерней сумочки, как все.

Он взял ее за локоть и, не говоря ни слова, провел ее в одну их комнат, обитых деревом, в другой стороне от фойе; личные комнаты с каминами, в которых ничего не горело, полками с книгами в кожаных переплетах.

Она упала в кресло и уставилась на свои туфли.

— Что такое? — мягко спросил Херст. — Что случилось?

— Филиппа убили, — сказала она.

Глава четвертая

Человек, известный под простым именем Жако, жил в разных местах, но в течение последних семнадцати лет он называл своим домом Париж. Как любой неискушенный молодой человек из провинции, он поселился в пансионе, где еду подавал безразличный повар; он был полон надежд получить место в какой-нибудь известной танцевальной труппе — может быть, Дягилева, — потому он оправдывал плохое качество питания тем, что это помогало ему поддерживать фигуру. В свои тридцать, надолго отложив мечту о балете, он получил роль в клубе «Шахерезада» и насладился коротким романом с очаровательным Сержем Лифарем, самым известным балетным танцовщиком в Париже, а затем и первыми лучами своей молодой славы. В этот же период Жако пристрастился к кокаину, что разрушительно сказалось и на его внешнем виде, и на содержимом его карманов. Мировая экономическая депрессия последних лет и его собственный все увеличивавшийся возраст разрушили юношеские мечты: за последние несколько лет Жако опустился со свиданий на бульваре Хауссманн и шампанского до двухкомнатной квартиры в наполненном крысами квартале в двадцатом округе недалеко от кладбища Пер Лашез.

Макс Шуп приехал в бедную квартирку Жако в два часа ночи, отделавшись от полиции и их назойливых вопросов в квартире Филиппа Стилвелла. Это они рассказали ему о том, кем был повешенный, и сообщили его адрес. Шуп уже почти заканчивал осмотр немногочисленных вещей Жако.

В одном углу главной комнаты находились плита и раковина; Жако завесил их драпировкой из линялого вельвета. Диван из похожего материала, поцарапанный деревянный стол, служивший как для коктейлей, так и для обедов, книжная полка с несколькими книгами и фотографиями — на одной из них был Лифарь в профиль и его автограф. Портрет Кокто. Боа из перьев, надетое в одном из спектаклей много лет назад. Это было место общего пользования, и Шуп не нашел там ничего интересного.

Внутренняя комната была личной, однако и здесь Жако дал полет своей фантазии. Стены были разлинованы шелком цвета полночного синего неба, кровать убрана a la polonaise[7]. На письменном столе — модернистская скульптура — может быть, Браке, может, копия — смотрела в узкое окно. Оно выходило на ничем не примечательную аллею и автомойку напротив.

Шуп огляделся; у него составилось яркое впечатление о плотском аппетите и сексуальном одиночестве хозяина; и затем он сдался и заглянул в письменный стол.

Он был пунктуальным человеком, с большой долей самоконтроля: человек исключительно интеллигентный и проницательный, который мог бы руководить целым народом. Вместо этого он стал юристом в Париже, где жизнь была элегантна, и он имел полную свободу. Он был зарегистрирован в Нью-Йорке: Макс Шуп, Амхерст, 1910 год, Колумбийский суд. В Париже он мог быть кем угодно: преступником, обольстителем, строителем и разрушителем миров. В Париже, со своей французской женой, он мог даже не быть американцем.

По работе он носил перчатки. Его глаза даже не напрягались в темноте; с собой у него был маленький карманный фонарик с голубым светом; с тонким, как проволока, лучом. Он сложил в стопку множество бумаг и счетов, которые покойный оставил огромными кипами на столе. Он искал что-то, чего не мог назвать, но мог узнать, когда увидит. Шуп был спокоен — Шуп всегда был спокоен — но он думал о времени. Полиция могла приехать в любой момент.

Он только что отошел от стола и открывал дверь бельевого шкафа, когда во входной двери повернулся ключ.

Ключ? В руках полиции или друзей?

Шуп замер. Его седая голова могла быть видна в окне, но ни один человек не смог бы разглядеть ее в узком проеме, так как улица была тридцатью футами ниже.

Он бесшумно скользнул в шкаф.

А что, если это полиция? Что тогда?

Тогда его найдут. Будут вопросы. Но Макс Шуп, американский гражданин, партнер-управляющий парижского офиса компании «Салливан и Кромвель», мог отговориться от всего.

Его ноги стояли на паре старых кожаных туфель. Он затаил дыхание и напряг слух, чтобы не пропустить ни единого звука за дверью шкафа.

В квартире раздались шаги пары ног. Свет, стаккато, торопливые и неуверенные шаги. Это не полиция.

— Жако? Иу-ху, крошка…

Женский голос — богатый и звонкий, американский голос. Шуп слегка приоткрыл дверцу шкафа и увидел Мемфис Джонс, она в нетерпении остановилась спиной к спальне: Шуп не сомневался, что она размышляла, куда делся ее партнер по танцам. Он мог просто дождаться, пока она уйдет.