Василий Дворцов

Тогда, когда случится

ПОВЕСТЬ

Когда будут говорить "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба.

(Ап. Павел. 1-е Фессалонийцам. 5, 3)

   ЗА ТРИ ДНЯ.

   Вознесённый быками и арками над своим отражением, каменный мост огнистым пунктиром выводил полуторакилометровую перспективу во мглу противоположного берега. Размашисто перечёркнутая Обь невразумительно шепелявила неравномерным прибоем, лоснясь розоватым серебром вдоль ограждённого буями фарватера. В правой дали, сбившись в стаю, дремали самоходки, и отсюда - с бетонной высоты набережной - длинные живые дорожки от их красных и белых корабельных фонариков казались цепочками, тонущими в расплавленном чёрном стекле.

   Уперевшись грудью в чугун решётки, Славка уже минут пять распевно читал "Демона". А Саша, чуть улыбаясь, слушала и не слушала, то так же перевешиваясь через ограду и вглядываясь в хлюпающую маслянистость вздувшегося весеннего половодья, то отворачиваясь от слишком свежего поречного ветерка. И, поймав паузу, отмахнула рукавом белого плаща:

   - Так не бывает.

   - Что не бывает?

   - А вот так: милиционер и Лермонтов. Это какая-то неправда. Недоразумение, которого не должно быть.

   - И как же мне теперь это исправить? Зачитать "Устав гарнизонной и караульной службы"? Или... "Тёркина"?

   Саша опять заглянула за решётку, и волосы намагничено потянулись в темноту, закрывая лицо пепельными шторками.

   - Ну, хотя бы Михалкова. Про Дядю Стёпу.

   - Ах, ты! - Славка развернул её и обнял, пробиваясь сквозь эти щекочущие нос шторки к смеющимся губам. - "Когда унесу я в чужбину Под небо южной стороны Мою жестокую кручину, Мои обманчивые сны...".

   Саша рванулась, но он удержал - "Тихо. Тихо"!

   - Ты обещал не напоминать.

   - Это же Лермонтов, просто Лермонтов. Кто ж виноват, что мы родились с ним в один день? Только с разницей в сто шестьдесят восемь лет. Всего-то - сто шестьдесят восемь.

   - Действительно, подумаешь!

   Небо окончательно зачернело, разграничась со слоем насыщенного электричеством тумана, припавшего к заречной панораме засыпающего города. Всё, это уже ночь! Первая, по настоящему тёплая майская ночь. На набережной, за живым щитом терпко пахнущих осыпающимися почками тополей, почти невозможная для центра полуторамиллионного города тишина нежилась шелестящим придыханием и похлюпываньем. Где-то там, по мосту, догоняя и слепя друг друга, мчались неразличимые отсюда автомобильчики, справа в зашторенных окнах старинного здания муниципального банка разыгрывались немые сцены из жизни уборщиц, а здесь никого. Никого, кроме двух обнявшихся. Фонарь с ближнего столба изредка зудел и пощёлкивал, пытаясь разгореться в полную мощность, но скоро смирялся и опять синюшно тлел, не мешая целоваться.

   - Пойдём?

   - Ты замёрзла?

   - Да.

   По широким каскадам лестниц, мимо ленточных перемежий парковых посадок и асфальтных дорожек, они возвращались в город, который принимал их привычным гулом, кисловатостью оседающего смога, цветастой резью рекламы и полным равнодушием бесчисленных квадратиков чужих кухонь, гостиных и спален. На замусоренной остановке напротив автовокзала, под прозрачно выгнутой пластиковой крышей устало притулились две пожилые женщины, рядом крепко подвыпившая компания громко обсуждала рост цен. Держась подальше от взрослых, сосредоточенно хрустел чипсами лысый худой мальчишка. Какой последний троллейбус? Она же замёрзла. И Славка замахал наезжающей вишнёвой "пятёрочке", наклонившись, заглянул в приспущенное стекло, пошептался с шофёром.

   - Садись, поедем.

   В прокуренном тесном салоне Сашу действительно сильно зазнобило, и как бы Славка её не прижимал, продолжало мелко потряхивать.

   - Как мама?

   - Как обычно.

   - У меня тоже никаких новостей.

   - ...В общем, адвокат прав: дело насквозь заказное, пусть терпят. Тут, чем дольше тянется, тем больше шансов на перемены. - Славка сидел между раскладным кухонным столом и холодильником - дорогому гостю предоставили личный "венский" стул Сашиного отца. Сам Алексей Тихонович, понурив блестящую лысиной большую голову к скрещённым на груди рукам, безмолвно стоял в дверном проёме. Анна Константиновна и Саша жались спиной к окну, сдвинув табуретки напротив Славки.

   - И сколько ж терпеть?

   - Да подольше, чем они перед своей партизанщиной на раздумья потратили. Может, год, может - два.

   - Два года?!

   - А как же иначе? Статью-то лепят лихую - "преступная группировка, организованная по этническому принципу"! Они ж прокуратуре сами в руки под кампанию по борьбе с националистическим экстремизмом выпали.

   Разговор уже обычный, сторядовый, но слёзы-то всякий раз прожигали наново. При каждом удобном и неудобном случае на этой кухне на одни и те же вопросы выслушивались всё те же ответные советы для Сашиного младшего брата, третий месяц сидевшего в следственном изоляторе. Групповое нападение с целью нанесения тяжкого урона здоровью на почве национальной неприязни!

   Семнадцатилетний Николай учился на третьем курсе в машиностроительном колледже, на металлообработчика. Заводной красавчик и балагур, вокруг которого легко собиралась весёлая и резковатая компания, в которой, чего скрывать - и пиво, и иной раз что покрепче дули, а парни и анашу покуривали, но чтобы чего серьёзного там - "колёса", нет, такого не было. Вообще к двум дохлым наркушам из своего двора все относились с полным презрением, руки не подавали, как опущенным. И вдруг в больнице от передозировки умирает младший брат Колиного лучшего приятеля Алексея, четырнадцатилетний Вовчик! Умница Вовчик, светлоглазый и лопоухий, зацепа и подкольщик, но при этом почти полный отличник. Сначала даже верить никому не хотелось, но факт оказался фактом: семья в шоке, по квартире запах валокордина, а участковый занудно записывал показания что "никто ничего про наркотическую зависимость подростка не знал". Проведя собственное расследование, Алексей и Николай выдавили из Костиковых одноклассников, что всё действительно оказалось дикой дуростью, полным бредом, потому как Костик "только попробовал на спор". Все же знали, что в арке возле телецентра цыгане торгуют "дозами", но до сего это как-то никого не касалось.

   На третий день, вечером после затянувшихся похорон, Алексей, Николай и ещё четверо ребят, немного выпившие за помин, разломали плохо сваренную подвальную арматурную решётку на прутья и с обеих сторон подошли к арке. Две цыганки и парень, примерно их возраста, разом всё сообразили и молча бросились бежать к стоящим возле магазина белым "жигулям", из которых навстречу спешило два толстопузых "романэ". А ещё через минуту под оранжево-синие метания "мигалок" напавших укладывали в грязный снег неведомо с какой скоростью подоспевшие стражи правопорядка.

   - Два года. Два года за эту тварь! Ведь все же знают, что он наркоторговец!

   - Все знают, что все цыгане наркоторговцы. И что? Два года - это ещё будет здорово, это только если "борьба" закончится, и им условные сроки влепят. Может, ещё и какая-нибудь амнистия выпадет.

   Алексей Тихонович всегда молчал, и Саша, обнимая мать, только кривила губы. А вот Анна Константиновна всё задавала и задавала торопливые вопросы. И материнские слёзы катились, катились мутными толчками по чёрным тушевым дорожкам. А потом неблёсткие капельки быстро смаргивались и с Сашкиных ресниц. Упорно смотрящему через их головы в затюленное окошко Славке казалось, что точно такие же дорожки чернятся у него самого, только изнутри, зажигая трудно терпимый огонь в щеках и горле. Мать и дочь, одинаково красноносые, заглядывая в его ускользающие глаза, просили, требовали, ожидали от него какого-то чуда.