«И этот справный, – подумал удовлетворённо Царь. – Надобно накинуть им копейку-другую, да и приказчика не обидеть».

Только он подумал так, а уж и третий мужик мимо тачку катит. Да весело так, радостно, будто не каменюков тяжеленных у него полон воз, а хлебов пышных да невесомых. Государь и этого не оставил без внимания, пристроился к нему и спрашивает.

– Здрав буди, работный человек, а скажи-ка ты на милость, чё это ты такое делаешь тут?

– И тебе здраву быти, добрый человек, – отвечает рабочий. – Как это чё? Не видишь разве, Господу нашему Храм-птицу строю. Только ты это, не мешай тут, солнышко-то, глянь, уж к земле клонится, а работы ещё завались. Кабы к празднику Покрова-то поспеть, вот то дело было б.

Ничего на то не ответил Царь, а только улыбнулся в усы, да побрёл себе в палаты дело государственное делать, страной управлять на благо её и процветание во Славу Господа нашего, который каждому даёт по Вере его: рабу – рабство, слуге – службу, а сыну верному – сыновство отрадное. Так было. Так есть. Да так оно и будет на Руси. Верую в то. Ага.

Христос Воскресе!

– Спаситель-то наш, слышь ты, ещё приходил на землю. Да и не раз только, а много, много раз. Ты вот не знаешь, так и молчи. Он ведь тогда ещё, ну, в первое Своё пришествие к евреям приходил, потому как Отец Его обещался им, евреям то есть, что придёт, дескать, Мессия и спасёт всех. Да-а. Это потом только открылось, что Он ко всем человекам приходил, а особливо к нам, к русским. А поначалу думали, что к этим. Только они ведь Его распяли, вот Он от них в Рассею-то и перешёл. Так-то вот. Эх ты, шляпа. Ну, а поскольку обещался Отец, то вот Спаситель ещё зашёл, чтобы и евреев тоже спасти. А те, слышь ты, упираются, не верят в Христа-то, не желают спасаться. Вот Он всё ходит и ходит, а проку тебе ни на понюшку табаку. Насильно ведь в рай не затащишь. Так-то вот. Ты кисет-то не убирай, не убирай. Дай я ещё разок цигарку сверну, а ты слушай.

Пришёл Спаситель – да то ж совсем недавно было, почитай, с год, аль пять. Встречают Его перво-наперво латиняне-паписты. Ну, там как водится, со всеми почестями – на органах музыку играют, папы там с кардиналами ихними поют-надрываются, мол, иди к нам, иди. Мы, мол, дети самого апостола Петра, ведьмов сколько за ради Тебя пожгли-попалили, не поленились. Гроб Твой, опять же ж, у басурман отбили и по всей земле растащили на сувениры. Духа Святаго, от Тебя исходяща, исповедуем, иди к нам, иди.

Молчит Спаситель, ничего им на это не говорит. А те чуют, куда Он собрался. Трепыхаются.

– Не ходи к евреям, они ж Тебя распяли! Вдругорядь распнут! – пугают латиняне-паписты.

И снова смолчал Спаситель, ничего не сказал. Только вздохнул тяжко так и дальше пошёл.

Поналетели тут на Него со всех сторон лютеранцы-баптисты, аки вороны. Библиями тычут, талдычат, иди, мол, к нам. Мы, говорят, супротив латинян протестуем, Слово Твоё справно читаем, всё знаем. Иди к нам, иди.

Молчит Спаситель, ничего и этим не сказал. А те тоже смекают, куда Он собрался.

– Не ходи к евреям, они ж Тебя распяли. Вдругорядь распнут! – тож, глянь, пугать удумали.

И снова смолчал Спаситель. Только вздохнул тяжко и дальше пошёл.

До самого Иерусалиму дошёл. А там еврее-е-ев завались, видимо-невидимо. Обступили Спасителя, глядят на Него недоверчиво так, автоматами тычут, грубят даже. Спаситель интересуется: евреи, мол? Евреи, говорят, евреи, а ты кто таков будешь, мил человек? Обрадовался Спаситель, нашёл-таки, наконец. Я, говорит, Христос, пришёл вас спасти. Те тоже обрадовались, подумали ведь поначалу что араб, а раз Христос, то и хорошо. Мы, говорят, отовсюду сюда понаехали, и из Америки, и из Европы, даже из Рассеи. Знаем, говорят, Тебя, признаём, говорят. Мы, говорят – евреи за христианство, во как.

Опечалился Спаситель, опять ничего не сказал. Конечно. Какие ж то евреи? Евреи за Христианство – это мираж, бред. Так не бывает. И пошёл дальше, настоящих евреев искать.

– Куда Ты, погоди! – закричали те вдогонку, – Уж вдругорядь-то не распнём!

Долго Он так ходил, аль коротко, про то я не ведаю. А только пришёл таки в Москву. А там собор поместный, патриарха выбирают, старый-то помре у их невзначай. Народу-у-у на соборе жуть, видимо-невидимо: и иереи, и архиереи, а всё больше депутаты всякие там да олигархи. Все галдят, глотки рвут про то, как хорош этот, который заместо того, ну, что помре. И лицом пригож, и статью удался, и борода у него окладиста, и с президентом лично знакомый. Только, говорят, курит, да всё заграничный табачок. Да разве ж то помеха? Ты кисет-то не убирай, не убирай. Ага. Ну, про то я не знаю, врать не буду, я с ним не курил. А все те, значит, кто супротив него – все враги и эти, как их пёс, раскольники, во как. И так, ты знаешь, ножками-то топочут, ручонками снуют, сердятся, анафемами дружка дружке грозятся. Прям синедрион какой-то. Послушал их Спаситель, послушал, да и вышел к ним.

– Покайтеся! – молвил. – Ибо приблизилось Царствие Небесное! – и далее всю Нагорную проповедь, как есть, от корки до корки.

Замолчал дед Пустомеля, цигарку свернул да уголёчек из костерка выкатал, присмолить чтоб.

– Ну, как? Распяли? – заёрзали присмиревшие было от интересу мужики.

– Не-е, что ты. Не распяли, – выпуская сквозь редкие зубы густое облако едкого дыму, ответил Пустомеля. – Чай, тут тебе не там, времена не те. Осудили, конечно, чё уж. Пожурили, причастия лишили, каноническое общение прервали, да и всё, кажись. А по утру-то, слышь ты, взяли да и расстреляли втихаря. Да аккурат, так уж вышло, в канун Великого Поста, чтобы поскорбеть маленько, а на Пасху сызнова, как положено, воскликнуть:

Дед помолчал чуток и добавил.

– А может, и не было ничего такого. Может, привиделось только. Думаю, ежели б было, то в Писании про то прописали бы. А только я тебе так скажу – было ль, не было ль, а коли было б, то было б тако. И в этом суть.

XXIII. Беспробудное пробуждение

Прежде чем продолжить наше повествование, хочется спросить читателя – приходилось ли ему когда-нибудь просыпаться не там, где он уснул? Ну, совершенно в другом, чужом, незнакомом месте. Что он чувствовал, когда с первыми проблесками заторможенного сном сознания в его мозг медленно, но неотвратимо проникала холодная, отторгаемая всеми фибрами ранимой души атмосфера чужеродности, враждебности, полной оставленности и незащищённости? Только представьте себе, насколько тяжко и болезненно тревожно душе в такую минуту, когда волшебство сопровождающих сон грёз сменяется вдруг давящей со всех сторон реальностью непознанного опытом бытия? Представили? Ну, вот и славненько. И дай вам Бог здоровья.[29]

Так, или примерно так чувствовал себя Женя Резов, проснувшись под серым в ржавых разводах сводчатым потолком неизвестного ему помещения. Голова натужно гудела, будто сотни якутских шаманов отплясывали внутри неё свой самый неистовый ритуальный танец. Тяжёлое непослушное тело ныло, будто его натянули на огромный обод, и множество лёгких и быстрых бамбуковых палочек выстукивали по нему лихую барабанную дробь. А мозг словно застарелый, насквозь проржавевший, никогда не смазываемый механизм, медленно и со скрипом проворачиваясь, натужно пытался осмыслить происходящее. Осмысление давалось с трудом. И не то чтобы грёзы исчезнувшего сна были уж настолько сказочно волшебными, просто навалившаяся отовсюду реальность оказалась уж больно буднично прозаичной. Там, во сне был кошмар – непонятный, фантастичный, даже фантасмагоричный. Какое-то безысходное блуждание по замкнутому, закольцованному маршруту. Разрозненные, рваные обрывки действительности сновиденческого зазеркалья – странные люди, мифические животные, образы, призраки, фразы, отдельные нечленораздельные звуки и … снова бег по кругу, попытка вырваться, отчаянная, изо всех сил, и … и невозможность сдвинуться с места. Ну, вы знаете, как это бывает во сне. А тут совсем другое, совсем иного рода.