– Так то ж стихи, – обиделся Царь, – понимать надо.

– Эх, – тяжело вздохнул боярин, – понимаю.

Тут глаза их неожиданно встретились, разбежались, как бы испугавшись столкновения, встретились снова, вцепились друг в друга въедливым вниманием, и оба собеседника дружно рассмеялись весёлым смехом.

– Ну ладно, – продолжил разговор Царь, перестав смеяться. – Смех смехом, а дело серьёзное. Помяли малость друг друга, пора и честь знать.

– Прости, Государь, ещё раз, – посерьёзнел боярин. – Я слушаю тебя.

– Ермак дело своё сделал справно – земли там хорошие, богатые, заповедные. Но одно дело покорить, совсем другое жить там, осваивать богатства те, развивать и оберегать. Бабу ведь, сам знаешь, мало взять силою, её любить надобно, ласкать, заботиться о ней, подарки разные дарить, защищать, а главное, душу её бабью понимать-принимать как свою – тогда только она тебе верной женой станет и детишек тебе народит, наследничков.

Берёзов задумался, поняв, куда клонит Царь. А Иоанн, заметив то, продолжал.

– Вот и думаю я, послать тебя в места те. Ты мужик крепкий, волевой, правду свою знаешь и стоишь на ней твёрдо. Не сыскать мне другого такого, ты мне Богом послан, – Иоанн подошёл к поднявшемуся со своего стула боярину и положил ему руку на плечо. – Я не уговариваю тебя, сам знаешь, повелеть могу. Но не слуга мне верный нужен там, а соратник, не раб, а друг, – оба мужа смотрели в глаза друг другу, и вдруг Берёзов заметил скупую слезу, блеснувшую в мутных глазах Иоанна. – А за казнь прости ради Христа, проверял я тебя, так уж нужно было.

– Я готов, Государь, – твёрдо сказал боярин. – Повели только жену мою, да сынишку малого с собой взять. Соскучился больно, три года как не виделись.

– Это конечно, – облегчённо вздохнул Иоанн, улыбаясь во все свои четыре зуба. – Нынче же домой пойдёшь, встретишься со своими. Только времени даром не трать очень-то. Ну там сюси-пуси конечно, не без этого, но завтра же собирайся в дорогу.

Царь хотел уже отойти, закончив диалог, но задержался.

– Да, о нашем разговоре никто знать не должен. Ты не послом царским едешь, а ссыльным. Под конвоем, как положено. На поселение. Так что не обессудь, боярин, для твоей же пользы – больно много у тебя тут злопыхателей, боюсь, не доедешь. А мне надобно обязательно чтоб доехал и край тот заповедный в свои руки взял.

– Ничего, Государь, стерплю. Только о семье моей уж ты позаботься, мне о них печься не с руки будет. Какие у ссыльного привилегии?

– Обещаю. Не волнуйся. Ну, князь, в путь. Храни тебя Христос!

Царь трижды перекрестил Берёзова, как первый на Руси человек после Бога. Тот, поклонившись, вышел из залы.

В одном из тёмных коридоров дворца его ждала Царица, укутавшись в чёрный глухой плащ. Он не сразу заметил её и невольно отшатнулся в сторону, когда от тёмной стены отделилась призрачная тень и двинулась ему навстречу, на ходу отбрасывая капюшон.

– Ты всегда появляешься внезапно, как привидение, Царица.

– Что, отпустил тебя Царь? – спросила она дрожащим голосом.

– Да, отпустил. Повидаться с семьёй. А завтра в ссылку, в Сибирь на поселение, – ответил боярин и хотел, было, продолжить свой путь.

– Постой, – остановила его Царица, прижавшись грудью к его груди. – Хочешь, с тобой поеду, хоть в Сибирь, хоть на край света?

Он тихонько отстранил её от себя.

– Разные у нас с тобой дороги, Царица, мне в леса дремучие со своей женой, тебе с Государем-мужем здесь править. Прощай. И прости, что не могу ответить тебе так, как ты того хочешь.

Берёзов отодвинул женщину в сторону и пошёл дальше своей, уготованной ему Богом, дорогой.

– Ты ещё пожалеешь, боярин! Не достать мне тебя никак, но всё проклятие моё обрушится на головы твоих потомков, – гневно прошипела она, как змея, ему вслед, но он не слышал уже этих слов.

А Царь, оставшись один, подошёл быстрым шагом к окну, распахнул его одним движением руки и вдохнул полной грудью свежий утренний воздух.

– Эх! Хорошо-то как! – улыбаясь во все четыре зуба, произнёс он, и глаза его ярко засветились весёлым озорным огоньком.

Вдруг Иоанн забрался на окно, вылез наружу и сел на карниз, свесив ноги на улицу.

– Э-ге-ге-ге-е-ей! – закричал он, что есть мочи, раскинув руки в стороны. – Э-э-эй, Ра-ас-си-и-я-а!

Свежий ветерок подхватил восторженный крик Великого и Грозного Государя и понёс его, играя, над московскими улицами и окраинными слободками, над дремучими непроходимыми лесами и бескрайними полями, над кривыми саблями рек и чистыми зеркалами озёр, по всей могучей необъятности простора, называемой ёмким и звучным словом Россия.

– Великий Государь, – услышал он за своей спиной.

– А, это ты, Малюта? – Царь оглянулся, улыбаясь, но с окна не слез. – Опять без стука входишь, сучий пёс?

– Я стучал, Государь, долго стучал, знать, ты не слышал, – Скуратов мялся возле двери, не решаясь зайти вглубь комнаты.

– Ладно, пёс, чего уж, иди сюда, раз пришёл, – Иоанн ласково, не меняя восторженного выражения лица, подозвал опричника к себе. – Смотри, лепота-то какая! Смотри, Малютушка, смотри! А? Жить хочется! Дышать хочется! Любить всех хочется! А? Чего стоишь? А ну, лезь сюда!

– Не, Государь, я уж тута как-нито, – Малюта мялся в нерешительности, не зная как начать то, для чего пришёл.

– Что, боишься? Не побаивайся, у меня сегодня, Малютушка, нрав дюже добрый. Ну, говори, зачем пришёл?

Опричник замер, но отступать было некуда. Он перекрестился.

– Приказ твой сполнил, Государь, – промямлил он, заикаясь.

– Что? Какой приказ? Да не мямли ты, пёс! Что, у Митрополита был?

– Был, – на глубоком выдохе произнёс Малюта.

– И что? Взял благословение? – Иоанн всё ещё сидел с наружной стороны окна и наслаждался утренней свежестью. Настроение его действительно было прекрасным, как давно уже не было, почитай с молодости.

– Ну, как сказать? Ни то чтобы да…

– Что значит «ни то чтобы да»? – Царь вдруг изменился в лице и повернулся всем телом к опричнику. – Ты взял благословение, сучий пёс, или нет?

Малюта Скуратов, жестокий, беспощадный Малюта, верный исполнитель и чуткий предвосхититель воли государевой стоял перед хозяином, вжав голову в плечи, и теребя в руках шапку.

– Так не у кого, батюшка… Нет больше Митрополита.

– Как нет? – Иоанн влез в окно, схватил Малюту за грудки и стал трясти его, словно яблоньку. – Как это нет Митрополита? Ты что говоришь такое, сучий потрох? Что ты натворил опять?

– Я ничего, Государь… я ничего, – завопил опричник, весь трясясь от страха, – я пришёл…, я говорю, а он…

– Что он? Что? Говори, паскуда! – Царь с силой швырнул Малюту на пол, как наполненный ветошью мешок, и выхватил из ножен саблю. – Говори, не то зарублю, как собаку!

– Я говорю… я спросил… как ты велел… а он говорит…

– Что говорит? Не мямли, говори яснее!

– Он сказал, что благословляет только добрых и на доброе…

– И ты…?

– И я…

Царь замахнулся острой, как бритва, саблей… – Малюта зажмурился, заслоняясь от смертоносной стали руками, – … и с силой отшвырнул её в дальний угол комнаты.

– Что ты наделал? Что ты наделал, Малюта? – Иоанн, схватившись за голову, как помешанный, мерил аршинными шагами огромную комнату и всё повторял и повторял одно и то же. – Что ты наделал? Что ты наделал?

– Так я ж… что ты, Государь?… ты ж сам велел, – осмелился подать голос опричник.

– Что я велел? Я велел тебе благословение взять, а ты?

– Так… я думал…

– Ты думал! Что ты думал?! Что ты вообще можешь думать?! А ну, сгинь прочь с глаз моих, не то прибью, как собаку!

Опричник отполз на четвереньках к двери и скрылся от греха подальше за портьерой.

– Что ты наделал? Что ты наделал, Малюта? – продолжал стенать Царь, обливаясь горючими, обжигающими глаза и сердце слезами. – Последнего соратника, единственного друга потерял я. Что же теперь делать? Что делать? Один я остался. Один. Совсем один! Что теперь будет с Россией?!