– Да ладно, царица, не хнычь. Тебе ли, с твоей-то красотой, впадать в уныние? Вон он стоит один одинёшенек, готовый уж, как пить дать готовый. Они, нынешние, все такие – как жареным запахнет, куда только девается и гордость, и честь родовая, и принципы. Это тебе не шестнадцатый век. Я эту голубую кровь очень даже хорошо знаю – здорово её красненьким помутило-попортило. А тех, которые улизнули в своё время, жиденьким поразбавило. Никуда не денется. Иди, бери его тёпленьким пока сухонький. А только как в озеро войдёт, тут я тебе не помощник – нет моей власти за береговой чертой.

– Он не такой, – заключила диалог красавица, – таких больше нет… к сожалению… а других мне не надобно. Так что ты учти, хозяин, он уйдёт, и я уйду вслед за ним. Такова, уж видно, моя судьба.

– Куда?! Ха-ха-ха! Куда ты от меня?! Ты моим могуществом сильна, а где нет моей власти, там и тебе спасения не видать как своих ушей, – засмеялся злорадно есаул, но блудница его уже не слушала, она сошла с помоста и растворилась в людской кутерьме.

Я стоял один посреди беснующейся толпы и не понимал, радоваться мне или горевать. С одной стороны, казнь никто не отменял, суд человеческий не нашёл в моём деле оправдывающих меня фактов, да и не искал вовсе. Суду Божьему ещё только предстоит свершиться, и я ловлю себя на пугающей меня самого мысли, что не очень-то верю в его справедливость. Изменилось только орудие убийства: вместо хлёсткой, как бритва режущей кожу в лоскуты казачьей нагайки ледяная как сама смерть тяжёлая тёмная вода, соединяющая в себе по казуистической прихоти судьбы и начало, дающее жизнь, и завершение, её отнимающее, и вечный покой могильного склепа. С другой стороны, разве не туда стремилась душа моя, разве не ради этого острова с могучим кремлём и белоснежным Храмом-Птицей примчался я за сотни сотен вёрст от родного дома в неведомое мне заповедное Закудыкино? Так вот же оно, вот этот остров незыблемый как начало мира, вот кремль и Храм, сверкающий золотом куполов в лучах заходящего солнца, вот моя цель отражается степенно и величаво в едва трепещущей глади вод. Так чего я боюсь? Чего так малодушно страшусь и ищу возможности, чтобы миновала меня чаша сия? А ведь боюсь же, трепещу как осиновый лист, искушаемый навязчивым, неотступным шёпотом – не как Он хощет, но как я. Знать, слаба вера моя. Верую, Господи, помоги моему неверию!

– Не бойся, – услышал я за спиной тихий голос. – Иди и ничего не бойся. Я с тобой. Я всегда с тобой и никогда тебя не покину.

Я обернулся стремительно, будто неведомая, необоримая сила отвлекла меня от моих мыслей и, завладев всецело моим телом, развернула его играючи, как ноябрьский ветер крутит-кружит безжизненно падающий осенний лист.

Передо мной в чёрном долгополом подрясничке с надвинутым на глаза глухим капюшоном стоял тот самый мальчик-послушник, что появился тут вместе со старцем-Прохожим. Что-то показалось мне в нём очень знакомым и до боли родным. То ли маленькая субтильная фигурка, стянутая в талии узким плетёным пояском, то ли какие-то неуловимые интонации певучего, нежного голоса, то ли слова – «я всегда с тобой и никогда тебя не покину» – заставили сердце сжаться и застучать так часто-часто и так взволнованно-беспокойно, что я не нашёлся, что ответить. Медленно и очень осторожно, чтобы не спугнуть внезапную, столь желанную и столь хрупкую догадку, я поднял руку и снял с головы моего неожиданного, но вовсе не случайного визави скрывающий его лицо капюшон.

– Настя?! Ты?! Это ты… это ты, моя Настя… Я… я искал тебя… я ждал тебя… я знал, что ты придёшь… я верил… знал… Милая, милая моя Настя… Единственная моя… Любимая моя…. Как же долго я тебя искал…

Я держал в своих объятиях существо, равного которому по силе, по остроте невозможностижитьбезнего нет, никогда не было и никогда больше не будет во всём белом свете, и лепетал как безумный эту несусветную чушь, вся важность и глубина которой является как откровение одним только детям да влюблённым. О Боже! Благодарю Тебя, что утаил сие от мудрых и даровал малым сим.

Она смотрела мне глаза в глаза, душа в душу, сердце в сердце, а по гладким бархатистым её щёчкам, подёрнутым алым румянцем смущения, стекали две крупные как бусинки драгоценнейшего жемчуга слезинки.

– И я люблю тебя… и я тебя всегда искала и ждала… всегда… всю жизнь… Ничего не бойся… я с тобой… мы вместе…

– И я с вами… – услышали мы подле и оглянулись синхронно. Рядом стоял незаслуженно забытый нами, но, как оказалось, не забывающий о нас, наш попутчик, наш новый товарищ и друг, наш водитель и смотрел на нас отнюдь не просящим, но решительным, уверенным взором.

– Спасибо тебе, дружище! Нет, правда, большое, огромное спасибо за всё, – проговорил я с благодарностью, в преизбытке искреннего расположения к нему. – Но зачем тебе-то это надо? Возвращайся домой, живи, как сможешь – а ты сможешь, я уверен – помогай людям, как мне помог, делай то, что хочешь делать и, главное, не отрекайся от себя.

– Дурак ты, Робинзон. Разве я делаю не то, что хочу? Разве ты, а не я нашёл тебя на вокзале ночью и на автостанции утром? Разве не сам я вызвался везти тебя сюда? И ведь довёз… И разве не говорил я тебе уже, что связаны мы одной целью – куда ты, туда и я? – и он протянул в мою сторону сжатый кулак. А когда пальцы его разжались, на ладони вскочил стремительно, качнулся пару раз из стороны в сторону и замер решительно в строго вертикальном положении деревянный Ванька-встанька – маленькая детская игрушка с огромным русским значением.

Я машинально, будто вспомнив что-то, сунул руку в свой карман и достал оттуда маленький аккуратный свёрточек – нечто, завёрнутое в лоскут грубой льняной материи. А когда развернул тряпицу, на моей ладони, так же как и у нашего друга, стоял твёрдо и незыблемо на ногах точно такой же Неваляшка – символическая копия русского витязя, которого как не клони, как не сгибай, а он всё одно упрямо встаёт на ноги. И нет силы в целом мире сломить его.

– Ну, раз так, быть по сему, пойдём вместе, – и мы все трое направились к воде, туда, где могучее красное солнце, наткнувшись на маковки Храма-Птицы, остановило своё и без того неспешное скольжение с небосклона, как бы приглашая нас, освещая и освящая нам путь.

– Ты железяку-то брось, танкист, – весело подтрунивая произнесла Настя, будто не на верную погибель, а на великое спасение шли мы, – не иначе как ко дну потянет. Спасай тебя ещё.

– Тьфу ты, пропасть! Вот прицепилась, – ответил таксист, отбрасывая от себя тяжёлое ржавое ядро, которое всё это время зачем-то послушно держал подмышкой.

Мы решительно вошли в озеро. Вода оказалась вовсе не ледяной, как ожидалось, а напротив, тёплой и приветливо-мягкой, нежно ласкающей ступни ног, будто густой и пушистый ковёр разнотравья тихим летним вечером. Глубина здесь была незначительной, вопреки опасениям настолько малой, что не доставала нам даже до щиколотки. Мы двигались втроём вперёд к заветному острову, к нашей общей цели, почему-то совсем не переживая о том, что мягкое, как перина, дно под ногами вот-вот резко оборвётся вниз, и мы провалимся в пучину вод, пропадём, канем бесследно в омуте, как Пророк Иона во чреве кита.[127] Наконец, когда мы уж довольно далеко находились от берега, то сквозь чистую и прозрачную, как горный хрусталь, влагу обнаружили проплывающие под нами крыши домов с вознесёнными вверх печными трубами. Рядом аккуратно были уложенные поленницы дров, правильные срубы колодцев, ровные прямоугольники огородов с взошедшей густой порослью отнюдь не чертополоха. Приготовленные к использованию телеги стояли, как бы оставленные походя на минуту-другую, также бороны, сеялки и прочие нехитрые приспособления традиционного крестьянского обихода. Вся обстановка казалась живой, действующей, не погребённой сто лет назад под толщу воды музейной экспозицией, – как жук-рогач в янтарную смолу, – а совершенно натуральной, естественной, жизненной. Только оставленной на какой-нибудь краткий миг, но вот-вот готовой придти в движение, войти в процесс созидания. Не было только человека, могущего этот ненужный, бесполезный без него хлам оживить, заставить работать, дышать, творить. Время будто замерло, остановилось для данного места и только ждёт, когда придёт, возродится из долгого небытия труженик, хозяин, господин и царь земли этой. Поплюёт в огромные натруженные ручищи и, помолясь, вдохнёт жизнь, душу, энергию возрождения в столь изрядно сохранившийся, но всё же мёртвый, бездыханный остов былого могущества державного человека. А впереди, на возвышении, словно в апогее всего этого безмолвия стоял в нерушимой государственности кремль. Как начало и конец, как цель и источник одновременно – цель всего антирусского, антиправославного, брызжущего слюной в бессильной похоти овладеть, поиметь и обладать, и источник бесславного конца этой нечисти, который не раз уже в многовековой истории России имел место быть и, Бог даст, неизбежно ещё будет.