– Встань, – сказал я твёрдо, поднимая женщину с колен. Затем снял с себя рубашку и набросил ей на плечи. – Прикрой себя и послушай меня. Ты и впрямь красива, очень красива и можешь составить счастье любому, самому привередливому мужчине. Не надо мне от тебя ни власти, ни богатства. Рядом с тобой любой, даже самый ничтожный изгой[114] будет чувствовать себя богатейшим властелином, обладая лишь тобой. И я, конечно, тоже мог бы полюбить тебя и полюбил бы наверняка, но…

Я замолчал, не зная, не имея нужных, убедительных слов, способных объяснить ей это моё «но». Да и бывают ли вообще на свете слова, могущие утешить, успокоить женщину, которая чего-либо хочет с жаждой, присущей лишь этому, на первый взгляд, слабому, но непобедимому в своих желаниях существу? А уж тем более преисполненную любви и желания.

– Что «но»? – защебетала она, ободренная, видимо, моими неверно истолкованными ею словами. – Для меня не существует никаких «но». Скажи только, что тебя смущает, что ты хочешь, и я с радостью исполню всё, что бы ты не пожелал.

– Ты не Настя, – только и смог сказать я, потому что для меня этот довод был достаточен в преизбытке.

– Настя? Какая ещё Настя?! Как ты смеешь сравнивать меня с какой-то девчонкой, с крестьянкой?! – она вдруг изменилась, превратилась в один миг из несчастной, преисполненной неиссякаемой, но безответной любви женщины в гордую, полную ненависти и презрения ко всему, что виделось ей второсортным, не достойным единого её взгляда. – Я Царица! Мне подвластны не только тела и сердца, но стихии и страсти! Я могу одарить, возвысить, осчастливить, кого хочу, но могу и уничтожить, развеять в пыль и прах того, кто мне мешает! – она приблизилась вплотную, касаясь меня твёрдыми сосками высокой девичьей груди, и немного понизила голос. – Я одна могу дать тебе то, чего никогда не смогут и тысячи этих Насть. Я могу подарить тебе Царь-Цветок этой ночи – единственный, способный открыть клад простому смертному. Цветок, вкусив сладостный аромат которого, он не возжелает более во всю свою жизнь никаких иных сокровищ.

Она вновь преобразилась, снова стала слабой, ищущей поддержки и покровительства женщиной, и казалось, что такие перевоплощения для неё также легки и естественны, как смена декораций в театре.

– Возьми же его скорее, ибо он налился уже волшебными соками и жаждет быть сорванным тобой. Ну не тяни же, возьми, возьми, время его цветения безумно кратко, а ночь уже на исходе.

Она обмякла будто от внезапно нахлынувшей на неё слабости и, должно быть, упала бы без чувств, если бы я инстинктивно не поддержал её стройную, действительно волшебную фигуру. Горячие руки, ища опоры, обвили мою шею, а тело плотно-плотно прижалось к моему, передавая ему мелкую лихорадочную дрожь и судорожное тяжёлое дыхание. На миг, на один только миг я забылся, потерял самообладание и рассудок – голова закружилась, ноги утратили ощущение твёрдой почвы под собой и словно восковые потекли, поплыли в жарком пламени свечи под тяжестью всё более и более наливающегося бронзой тела.

Я был на грани безумия, но тут неожиданно увидел – или мне это только почудилось – как от непроницаемо чёрной стены леса отделилась светлая девичья фигурка с пышной копной непослушных белокурых волос на знакомой, милой сердцу головке и легко, как предрассветный туман поплыла в нашу сторону. В руках её трепетал слабенький, но живой, как огонёк неугасимой серебряной лампадки, невиданной красоты и нежности цветок, оберегаемый и хранимый ею словно драгоценное сокровище, словно крохотный и ранимый источник большой бесконечной жизни. Она приблизилась, глядя мне прямо в глаза немигающим, полным любви взором, и вложила свой цветок в мою руку. Молочная пелена тумана наплыла, окутала её со всех сторон, подхватила на своих невесомых крыльях и унесла от меня туда, где живёт мечта, где, должно быть, обитает Любовь.

Я очнулся. Не грубо, но решительно отстранил от себя русалку-блудницу и отступил на шаг от исторгающего соблазн тела.

– Ты права, Царица, – начал я, ничуть не заботясь о том, что и как сказать, – тысячи Насть ничего не смогут против тебя, они бессильны в своей многолюдности и потому, должно быть, многолюдны в своём бессилии. Но мне и не нужны тысячи, потому что одна единственная Настя уже сделала то, что тебе не под силу, как бы ты не старалась и какие бы чары не использовала. Этой волшебной ночью она уже подарила мне цветок папоротника, я уже являюсь обладателем клада, с которым не возжелаю более во всю свою жизнь никаких иных сокровищ. Ты опоздала, и тебе придётся смириться с поражением.

С этими словами я повернулся к ней спиной и пошёл прочь, не разбирая дороги, надеясь впрочем, что ноги сами выведут меня к деревне.

– Смириться?! О нет, дорогой, плохо ты меня знаешь! Смириться придётся тебе, потому что ты будешь только моим! Или не будешь вовсе! – раздался за спиной злобный крик смертельно уязвлённой фурии. Но я не слышал его, я шёл верной дорогой навстречу своей судьбе и в правильности её уже не сомневался.

Эта ночь, самая короткая ночь в году, но самая длинная в моей жизни клонилась уже к рассвету. И хотя внизу, у корней вековых деревьев всё ещё в полной мере господствовала тьма, высоко-высоко над головой небо, подсвеченное скользящими лучами нарождающегося из временного небытия светила, уже приобретало устойчивый синий тон. Начинался новый день. Жизнь продолжалась, и мне предстояло её прожить во всей полноте и непредсказуемости.

XLVI. Осуждение

Огромная круглая луна, насладившись вволю своим безраздельным владычеством на небе во время этой самой короткой, но удивительно ёмкой, колдовской ночи, готовилась, уж было, отойти к дневному покою и отдыху, как вдруг остановилась, задержалась на звёздном троне, припомнив неожиданно об ещё одном весьма колоритном, незаслуженно оставленном всеми человеческом существе. Она заглянула в настежь раскрытое окно большой, ладно сложенной избы, неоновым лучиком-щупальцем обшарила внутри просторную комнату и, убедившись в том, что всё как надо, – как было оставлено в кульминационный момент разгула стихии страсти, – совсем уж почти успокоилась. Но напоследок решила пошалить. Отыскав в мареве высокоградусных – хоть закусывай – сивушных паров тело человека, разбросанное по вздыбившейся одеялами и подушками кровати, луна устремила свой самый шаловливый, самый яркий лучик прямо ему в лицо и, умиляясь обиженно-недовольными гримасами спящего, некоторое время забавлялась игрой. Но недолго, потому что всплывающее из-за крутого бока земли солнышко уже поубавило интенсивности свечения маленьких колючих звёздочек, разбросанных повсюду на небе, и собиралось теперь приняться за свою ночную сменщицу. Как известно, Луна и Солнце – не соперницы, но и не подруги вовсе. Поэтому Царица Ночи предпочла не задерживаться на небосклоне и поторопилась восвояси. И вовремя, потому что хорошо известно, каково тонкой, чувствительной душе человеческой, потревоженной внезапностью хмельного пробуждения. А так у неё ещё есть время и возможность понежиться в покойной, хотя и обманчивой иллюзии сна.

Тяжёлый, плотный, густой как настоящая деревенская сметана туман обступил со всех сторон человека, сжал его в тиски, окутал липкими холодными объятиями тело, проник даже внутрь, завладев безраздельно и разумом, и душой, разливая по всему его существу тревогу, страх, безысходность. Даже звуки, обычно наполняющие собой всё пространство вокруг, тонули, растворялись в тягучей белой субстанции, сливаясь в один монотонный, давящий нещадно на уши гул тишины. В таком тумане не то что передвигаться, мыслить трудно. Когда всё разноцветье мира, вся причудливость, уникальность, неповторимость форм составляющих его предметов и творений исчезает, проваливается в тартарары, как бы перестаёт существовать вовсе, обрекая сознание на полное одиночество, на абсолютную оторванность от реальности, от причастности к сущему. Тогда разум – этот трепещущий очаг самости человеческой личности – перестаёт распознавать собственное бытие, обрекая его на полное, глухое небытие. Не получая никаких сигналов от окружающего мира, человек невольно теряет его, а будучи неотъемлемой его частью, его составляющей, он перестаёт осознавать и самого себя. Если, конечно, душа не преисполнена верой. Только она и спасает всегда.