— Замечательная картина, — сказала Шаннон.
— О, это мой портрет работы Огастеса Джона[2]. Фредди заказал его как раз в то лето, когда мы поженились.
Художник запечатлел светловолосую Джонкуил в ее лучшие годы, с ямочками на щеках, на фоне зеленого английского луга.
— Можете поверить, что так когда-то действительно было в Англии? — сказала Джонкуил, наливая чай из серебряного чайника. Рядом, накрытые салфеткой, лежали горячие булочки. — О, это крестница Фредди как раз перед ее свадьбой, — сказала Джонкуил, заметив, что Шаннон разглядывает стоящие на столе фотографии в серебряных рамках. — А на снимке справа — она же со своей прелестной маленькой дочкой — сейчас ей уже шесть месяцев. А это мы с Фредди — с Черчиллями в Чекерсе[3]. Какая я была стройная, правда? Ох, если бы мне снова быть такой, — сокрушенно вздохнула она.
Но глаза Шаннон все еще были прикованы к портрету царственного вида женщины в платье из белого атласа. Очень светлая блондинка без улыбки смотрела прямо в объектив. На другой фотографии, где она баюкала завернутого в кружева младенца, взгляд женщины был таким же прямым. По этому взгляду Шаннон поняла, что, кто бы ни была эта женщина, она живет в другом мире — совершенно безопасном для тех, кто к нему принадлежит.
Уже в конце марта Шаннон увидела, что на деревьях около ее комнаты, расположенной на верхнем этаже дома на Честер-сквер, появились первые зеленые почки. Порывистый ветер дул в окна ее приютившегося под самой крышей маленького убежища, где уютно разместились медная кровать и удобные стулья.
Она только что кончила длинное, с подробными описаниями письмо Керри, подписав его «Любящая тебя Шаннон». После их ссоры Шаннон первая преодолела свою гордость, считая, что старшая сестра должна уступать и стремиться к примирению. Кроме того, на расстоянии легче великодушно простить. Однако пришлось написать с полдесятка пространных писем, прежде чем Керри наконец неохотно ответила. Шаннон расстроилась, когда, читая между строк, почувствовала, насколько Керри несчастна, и теперь старалась поумерить свой восторг в отношении Лондона. Шаннон знала, что долго это не продлится, поскольку стремление Керри приехать неминуемо будет отражаться в их переписке. Но сейчас она просто не могла оплатить ей дорогу. Как оказалось, Лондон полон восхитительных искушений, которые были Шаннон совсем не по карману, несмотря на то что Джонкуил еженедельно платила ей щедрое жалованье. Невозможно было не потратить деньги в «Харродз» или в «Харви Николз»[4]. Даже выходя на прогулку, Шаннон на что-то тратила деньги.
Оглядевшись, Шаннон стала думать о том, что ей делать дальше. Джонкуил любила видеть ее в доме — примерно так же, как любила видеть Баглса у своих ног. За завтраком они обычно обсуждали прием, прошедший прошлым вечером. Джонкуил была очень довольна своей молодой компаньонкой и спрашивала ее совета во всем — начиная от одежды и аксессуаров до оформления букетов. Но ее день был заполнен различными встречами, и обычно Шаннон после завтрака было нечего делать. Сначала ей доставляло удовольствие посещать такие достопримечательности Лондона, как Гайд-парк и Хэмптон-корт, но с наступлением весны Шаннон все больше хотелось видеться с людьми, в чем-то участвовать. Схватив пальто и письмо к Керри, она вылетела из позолоченной клетки на Честер-сквер.
Проходя мимо киоска на Кингз-роуд, Шаннон заметила на доске объявлений листок бумаги. Художнику требовались натурщицы: обещалось неплохое вознаграждение, часы работы могли меняться, а сам текст объявления был написан красивым старомодным почерком. Какой именно тип девушки требуется художнику, в объявлении не указывалось, но Шаннон представила себе жизнь богемы на чердаке в Челси, и в ней пробудилось любопытство.
Теперь она уже знала Челси достаточно хорошо, чтобы найти студию Россетти на Флад-стрит, которая в это время года благоухала цветущими вишнями. Войдя в красное кирпичное здание, построенное еще во времена королевы Виктории, Шаннон прошла во внутренний двор и попала в длинную галерею, освещаемую сверху через застекленную крышу. Она долго ходила по галерее, разыскивая фамилию художника на коричневых лакированных дверях студий и чувствовала на каждом шагу дыхание истории. Ведь ее ноги ступали по тем же камням, по которым ходили прерафаэлиты — художники и писатели! Наконец Шаннон нашла указанный в объявлении номер комнаты и постучала.
— Да! Кто там? — послышался голос за дверью.
— Я пришла по объявлению, — отозвалась Шаннон.
Дверь внезапно отворилась, и девушка вздрогнула, увидев огромного бородатого мужчину, лицо которого скрывалось в тени.
— Черт побери, чего вы хотите? — резко спросил он.
Она нервно сглотнула.
— Я по объявлению. Это ведь студия Россетти, номер три, не так ли?
— Да. Вы разве сами не видите?
— Ну, так вам нужна натурщица или нет? — резко спросила Шаннон. В ней поднимались злость и возмущение, заменяя собой робость, которую вызывал этот свирепый мужчина.
— Что же вы сразу не сказали? — сказал тот. — Входите. — Он неловко провел руками по непослушной седой шевелюре, как будто только сейчас вспомнил о своем рваном, заляпанном краской рабочем халате.
Шаннон вошла в большую холодную студию, уставленную холстами с изображениями обнаженных женщин. На первый взгляд работы художника производили такое же сильное впечатление, как и его внешность.
— Идите вот сюда. Я и вправду рад, что вы пришли. Я работаю с самого утра, без перерыва. — Он наполнил грязноватый стакан и подал Шаннон. — Выпейте немного вина.
Из-под колючих бровей на нее критически смотрели светлые глаза художника. Шаннон почувствовала себя обвиняемой на суде.
— Ну, так что насчет работы? — отважилась спросить она, отведя взгляд от его пронзительных глаз.
— Не знаю, подойдете ли. Идите, разденьтесь, а там посмотрим.
— Раздеться? — с ужасом спросила Шаннон.
— Да. За кого же вы меня принимаете? Я отображаю женскую красоту, а не красоту свитеров и юбок. Вон там в углу дверь. Можете оставить там свои вещи. И давайте побыстрее. У меня мало времени.
За какую-то долю секунды Шаннон решилась. Будь она проклята, если позволит этому грубому, напыщенному типу помыкать собой. Не давая себе времени еще раз все обдумать, она сорвала с себя одежду и вернулась в холодную студию, направляясь к столбу света, падающему с застекленной крыши. Стыдливо сложив руки, Шаннон беспокойно оглядывалась по сторонам — лишь бы не видеть этого пронизывающего взгляда.
Сейчас, с ее блестящими черными волосами и золотистой кожей, Шаннон прекрасно передавала игру света и тени. Взгляд художника отметил четкие очертания ключиц; в линиях шеи чувствовалось беспокойство. Краска стыда на щеках была единственным цветовым пятном на теле, которое в глазах художника уже было картиной. Природная грация этого обнаженного тела подействовала на него, заставив беспокойно прохаживаться перед ней, обдумывая будущую картину. Маленькие высокие груди, обворожительные бедра и точеная талия были мечтой любого художника, а прекрасная голова, гордо посаженная на безупречных плечах, вызвала на его лице хмурую задумчивость. Шаннон приняла ее за неодобрение, не зная, что это обычное выражение, появляющееся на лице художника, когда он жаждет запечатлеть на холсте стоящий перед его глазами образ.
— Подойдете, — наконец лаконично сказал он. — Когда сможете начать?
— Вы еще не сказали мне, сколько будете платить, — возразила Шаннон, сожалея о том, что не обсудила этот вопрос раньше — до того, как предстала перед ним обнаженной.
— Два фунта. Я плачу больше всех и требую взамен самого лучшего. Вы мне будете нужны десять часов в неделю. Это тяжелая, долгая, скучная работа, да и холодно, но когда мы начнем, не должно быть никаких пропусков, никаких прогулов.