– Ладно, заметано! – отрезал Пак. Больше всего ему не хотелось вступать сейчас в длительные и бесполезные споры.

– Ну и ништяк! – обрадовался Гурыня. Он был отходчивым малым.

– Чего там про папаньку болтают?

Гурыня вытянул шею.

– А их поймешь, что ли?! Охренели вообще, падла, то ли наградить собираются, то ли повесить – не разберешь! Таскают по поселку, каждый по глоточку ему из запасов дает… Но разве ж эту бочку, падла, напоишь! Да он всю трубу высосет и не охренеет!

Паку было наплевать на папаньку. Но раз за него взялись, могут и до самого Хитреца Пака добраться. И доберутся ведь! Тогда все, тогда кранты. И не оживешь больше!

– А ты его это… кокни из железяки. Слабо?! – Пак смотрел прямо в глаза Гурыне. – Помнишь, как он тебе в зубы дал.

Гурыня поковырял указательной костяшкой во рту, пробубнил нечто неопределенное. Потом глазки его загорелись.

– А че, щас пойду и кокну! – сказал он, зверея на глазах. – Кокну падлу, сучару вонючую! Я его давно собирался кокнуть! Тебя тока боялся, все ж таки папанька! Кокну, гадом буду, кокну!!!

Пак привстал с матраса и дал Гурыне увесистую затрещину. Тот опешил.

– Еще раз ссучишься, дешевка, я тебе шею твою змеиную узлом завяжу, усек?!

Гурыня кивнул. Он все усек, он вообще был очень понятливым. Он сообразил, что Пак оклемался и уступать места вожака вовсе не собирается. Но все же он счел нужным напомнить:

– А кто тя, падла, спас, а? Ты не забывай, Хитрец, ладно? Я ж тя выручил, другой бы бросил подыхать, точняк бы бросил.

– Ладно, сочтемся, – сказал Пак как-то двусмысленно.

Но у Гурыни полегчало на душе.

– Надо когти рвать, – прошипел он на ухо вожаку, – тута все равно захомутают, падлы! Долго на дне не пролежишь. А они и с дна достанут.

В комнату вполз один из детенышей Эды Огрызины. Должно быть, выбрался как-то из хлева, осмелел с голодухи. Детеныш был противный, гадкий: весь зелененький, сыренький, пухленький, на шести тонюсеньких ножках. Головы у него не было прямо из жирного брюшка смотрели мутненькие глазки, один зеленый, другой красный. Детеныш причмокивал, верещал – есть просил.

Вот ведь гады нарождаются, подумалось Паку. И что за молодежь пошла такая! Кто работать станет через десять лет?!

– А ну-ка, испробуй на гниде! – сказал он Гурыне.

Тот встрепенулся, обрадовался. Повернул ствол к детенышу. И уже тогда Пак сообразил, что железяка у Гурыни была заряжена. Он, Хитрый Пак, самый умный в округе малый, с огнем играл!

– Получай, падла!

Раздался хлопок. Совсем тихий, не похожий на ночные. И детеныша разнесло в клочья. Стены, пол, потолок хибары, а заодно и Пака с Гурыней забрызгало желтой вонючей дрянью. Похоже, кроме нее ничего во внутренностях детеныша Эды Огрызины и не было.

– Нормалек! – сказал Пак и протянул клешню. – Дай-ка сюда пушку.

– Чего?!

Пак молчал.

– Чего, падла?! Чего?! Это ж я нашел, моя!!!

Пак вырвал железяку. Ударил Гурыню ногой в пах. Тот скрючился, потом уселся на пол, начал качать головой из стороны в сторону и тихонько подвывать.

– Ладно, не плачь, чего ты? У тебя ж еще есть, сам говорил. Наврал, небось?

– Е-есть, – подтвердил Гурыня, – е-е-сть, зачем отнял?!

Пак ударил его по голове железякой, чтобы не возникал. Гурыня все понял.

– Чего делать-то будем? – поинтересовался он совершенно обыденно и спокойно, без нытья.

– Поглядим еще, – ответил Пак.

Рассвело в этот день позже обычного – наверное, опять нагнало большую тучу с востока. А там совсем плохие дела, там не светает уже много лет, так и стоит дым с копотью столбом – хочешь, дыши, хочешь, не дыши, твоя воля.

Но Чудовище брело именно в том направлении, на восток какая разница, где бить эту мерзость! А найти везде найдут!

По дороге оно вытащило из заплечного мешка малюсенькое карманное зеркальце, погляделось в него искоса, вполглаза, а потом медленно и сладострастно растоптало, чуть ли не в пыль.

Вот так вот! Всем им так!

Изрешеченная пулями конечность немного побаливала. Но совсем немного, ранки на волдыристой коже затянулись, так, бередило слегка кость, сухожилия – как от дурной погоды. Только ведь погода здесь всегда дурная, куда денешься!

Было жаль погибшую малышню, даже туристов становилось жаль – и они не рассчитывали найти могилы в этой поганой дыре. Да что поделаешь, сами напросились! Чудовище все понимало, все чувствовало. Но плакать оно не умело.

После расправы над туристами надо было улепетывать как можно быстрее, заметать следы, прятаться, а может и уйти на глубины – на второй или третий ярус, а то и в саму преисподнюю, туда, где в переплетении труб черт ногу сломит. За двести лет было столько понастроено, понапроложено, понавязано и позапутано, что и разбираться бессмысленно, все одно не разберешься. И все ж таки на глубины не манило.

Идти напролом, через пустыню, было опасно. И Чудовище решило заглянуть к Отшельнику, посоветоваться. Когда-то Отшельник давал ему самые толстые и самые интересные книги. Но он давненько не показывал носа из своей берлоги, может, болел, а может и помер.

Берлога была километров за тридцать от поселка, у самых холмов. И Чудовище, без долгих раздумий, свернуло к ней.

В прошлый раз то ли лаз был пошире, то ли само Чудовище поуже да порезвей, короче, протиснуться сразу не удалось, пришлось расширять дыру, оббивать спекшиеся края лаза, закаменевшие и глинистые.

Раза два или три Чудовище отвлекалось от этой нудной работенки – наверху, там, где должно было быть небо, что-то начинало трещать, трещало, трещало, а потом и смолкало. Что там могло быть? В небе никто не был, откуда знать! Шум стихал, пропадал, но и тишина не несла душевного равновесия. Муторно было.

Наконец удалось протиснуться в дыру. Выдохнув из себя остатки воздуха. Чудовище проползло несколько метров в темноте лаза, оттолкнулось от внутреннего края и мягко перевалилось в воду, почти не ощущая ее теплого нежного касания. Все здесь было как встарь.

"Вот ведь, устроился Отшельник! Живет и не тужит. Всем бы так жить! И за каким дьяволом меня носит по поверхности! Им там хорошо в поселочках, у труб! Они насосутся из краников, похлебают баланды у разливочной – и счастливы до следующей смены. А мне-то чего там делать? Любоваться на их счастливые рожи? На папашу Пуго любоваться, что ли? На этого облезлого дегенерата, так и не научившегося разговаривать, но выполняющего двойные нормы по обходу труб?! Так, что ли?! Да и что это вообще такое – двойные нормы обхода? Разве от того, что обойдешь чего-нибудь два или три, а то и четыре раза, мир лучше станет, или, может, изменится что-то?! Ведь нет же!

Все они там чокнутые. Не только лишь один этот Буба. Подумаешь, он из внешнего мира! Не помнит ни хрена. Он в этом мире в бреду жил, только здесь-то и прочухался. А тоже мне, председатель поселкового совета! Сам себя выбрал, сам всю эту канитель затеял. А кому она там нужна? Папаше Пуго? Или может, дуре Мочалкиной? Им на все наплевать! Даже Хреноредьеву, как бы он ни пыжился и ни корчил из себя ветерана, наплевать ровным счетом на всех до единого! Но все равно, они это они, пускай сходят с ума – хотя и сходить-то вроде бы не с чего – пускай развлекаются, как хотят. Но мне-то что?! Не-е, пора в глубины! Пора самому в отшельники!"

С такими мыслями Чудовище вдохнуло поглубже и погрузилось в воду с головой.

И хотя оно неплохо видело в темноте, в этой кромешной подводной тьме ориентироваться приходилось в основном наощупь, по стеночкам – шершавым, обросшим полипами и водорослями.

У самого дна протиснулось еще в одну дыру, пошире первой, проползло несколько метров – там начинался подъем, снова по стеночке, впритык. Но здесь было посветлее, сверху пробивался свет лампочки, пусть и совсем слабо, но пробивался.

Вынырнув, Чудовище огляделось и медленно, прямо из воды начало подниматься по скользким ступенькам к большой железной двери. Над ней и висела совсем крохотная тусклая лампочка. Горела себе, как могла, как получалось, освещала путь, а значит, и Отшельник был жив.