И тогда она оттолкнула от себя тележку, вызывающе тряхнула головой и пошла следом за табельщиком.

— Зовут как? — спросил Егорычев, устало опускаясь на диван. В конторке свет был тусклый — полумрак.

— Ольгой, — храбро ответила она. — Прокопия Соловьева дочка.

— Вот как! Сиротка…

Девчонка потупилась.

— Ну, не бойся. Подойди-ка.

Лелька с опаской приблизилась, настороженно присматривалась к табельщику.

— Хочешь хорошо зарабатывать?

— Кто не хочет. — Щеки у Лельки заалели. Стрельнула глазами на дверь: «Как поднимется, удеру».

— Могу помочь… — Потянулся к подбородку, хотел ущипнуть. Лелька отпрянула.

— Не лапайте!

— Ах вот ты как! — Егорычев резко подался к ней, схватил за руку, потянул на себя. Лелька сцепила зубы, отчаянно рванулась.

— Кричать буду…

— Ладно, ладно, не убудет. — Он прижал ее к себе, хотел пощекотать усами порозовевшие щеки девчонки. Она, как кошка, изогнулась, царапнула его. От неожиданности Егорычев разжал руки, схватился за лицо.

— Мерзавка, — выругался злобно.

Лелька была уже у двери. Крикнула:

— Будете приставать, удавлюсь. Зараньше записку напишу.

— Вон отсюда! — взревел табельщик.

Лельку как ветром сдуло.

«Ну и день, прости господи!» — подумал Егорычев, осторожно потирая ссадину.

Пождал в конторке для приличия — не сразу же выходить за этой бесноватой девчонкой. Шел степенно, незаметно прикрыв щеку поднятой к плечу рукой. На проходе между машинами тележки с пряжей уже не было. Работницы занимались своим делом и вели себя так, будто ни о чем не догадывались.

От фабрики Егорычев пошел по направлению к Тулуповой улице. Авдотья Коптелова — вот у кого можно отдохнуть, забыться. Такой же девчонкой, как и эта, сегодняшняя, узнала она его и с тех пор каждую ласку принимала безропотно. Одно его стесняло, что ходить к ней надо было задворками — как огня боялся людских пересудов. О том, что есть у нее муж, он никогда не задумывался. В конце концов это их дело, как они живут. Важно, что он приходил — и ее лицо светилось неподдельной радостью.

Небольшой домик в два окна на улицу недалеко от реки. Сквозь тонкие занавески пробивается огонек лампы. Егорычев толкнул шаткую калитку. По кирпичам, брошенным в грязь, прошел к крыльцу, постучал.

Авдотья, рослая, ещё красивая женщина, открыла дверь, всплеснула полными руками.

— Ой, да что же вы не предупредивши, — сказала смущенно. — Не прибрано у меня.

Егорычев шагнул в темные сени. Авдотья, обдав его теплом сытого тела, побежала в прихожую. На ходу подобрала какие-то тряпки, поклонилась.

— Присядывайте, Серафим Евстигнеевич. Притомились, поди. Господи, забот-то сколько.

— Дай стопку водки, — попросил Егорычев.

— Что же я сама-то… Прости глупую. — Метнулась к шкафчику, достала початую бутылку. Щедро налила в стакан, поднесла. — Кушайте на здоровье, Серафим Евстигнеевич.

Вмиг на столе очутилась квашеная капуста, хлеб. Егорычев тянул водку медленными глотками. Авдотья сидела напротив и любовалась им.

— Что это щека-то у вас? — вскрикнула испуганно, заставив его вздрогнуть. — Рассадили чем?

— Проволокой царапнул. — Егорычев проголодался и ел с аппетитом. — Где твой-то? — спросил равнодушно.

— Пес его знает, — ответила Авдотья. — Чай, сторожит, ночами-то его никогда не бывает.

— Хорошо.

Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом. Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.

— Устели постель, прилягу.

Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину, Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.

— Ну, будя, будя, — ворчливо остановил он ее. — Помоги сапоги снять…

Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.

Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.

— Принесла нелегкая. — В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться. — Побудь здесь, — спокойным голосом сказала Авдотья и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.

— А-а! — донесся истошный крик, и все смолкло.

Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.

— Чур! Чур меня! — забормотал, крестясь торопливо. — Изыди!..

— Порешила проклятого, — глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. — Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…

Страшно было смотреть на нее — полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев почувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.

— Испугался! — Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. — Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…

Он замахал на нее руками.

— Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!

— Как это сам? — изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. — Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.

Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:

— Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как — не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось, обойдется. Слышишь?

Авдотья начала приходить в себя. Присела на стул, где только что сидел Егорычев. Коромысло выскользнуло из ее руки, с двойным стуком шлепнулось об пол.

— После меня выйдешь, — с дрожью в голосе от непрошедшего испуга продолжал Егорычев. — Сама как хочешь. Меня тут не было.

— Все вы… — не договорив, Авдотья махнула рукой. — Уходи…

Пересилив страх, Егорычев перешагнул скрюченный труп хожалого, оглядываясь, потрусил к калитке.

6

— Как на первое свидание рядишься, — ревниво проворчал Родион. Сидел он на низкой скамеечке, чинил прохудившийся ботинок. Владелец ботинка девятилетний Сёмка, младший сын Евдокии Соловьевой, пристроился на полу рядом, заинтересованно следил за его работой. Кожа сгнила, подметку не за что прихватить, но Родион не отступался. На корявом от оспин лбу вздулись жилы. — Там на тебя глядеть не будут, в чем пришла. Появилась тихо, унесла тихо — и все довольны.

— Много ты в этом понимаешь, — беспечно отозвалась Марфуша, прихорашиваясь перед зеркалом. — Когда женщина красивая, никому и в голову не придет подозревать ее в чем-то… Отвернись, чего уставился? Переодеваюсь все же!

— Поди-ка, не совсем чужой, — осклабился Родион. — Чай, можно и посмотреть.

— Чай-молочай, — передразнила Марфуша. Упрекнула тоскливо: — Какой же ты грубый, Родя.

Платье надела новое — синий горошек по белу полю, поверх бархатную жакетку, на ноги — модные ботинки с высокой шнуровкой. Расчесала волосы, чтобы пышнее были. Наблюдая за ней украдкой, Родион только вздыхал, как всегда удивляясь красоте ее и тому, что она терпит его возле себя, — рябого, неказистого.

Давно ходит он к ней, и все это время не гонит она его и ближе не подпускает. Иногда вспылит Родион, заговорит мужская гордость: «Что я для тебя, пустое место? Чай, мужик во всем, не деревяшка!»

«Что ты Родя, — ответит, — я тебя уважаю. А обещать ничего не обещала. Сразу тебе об этом говорено было. — И засмеется: — Чай-молочай».

Родиону бы уйти, хлопнув дверью, и не может. К другим девчатам не тянет. Как хотел бы назвать ее женой, как баловал бы… По ночам просыпался в испуге — снился один и тот же сон: идет он с Марфушей по дремучему лесу и теряет ее, кричит, ищет и найти не может.