А ведь совсем не потому остался — гложет душу неясное беспокойство, не хотелось с таким настроением появляться у будущей супруги.

На столе разбухшая рукопись: описание фабрики с самого зарождения. Страх берет, сколько бумаги исписано.

Вспомнил, с какой неохотой принимался, а потом увлекся, появилась страсть: где мог, выискивал старые изделия с клеймом Большой мануфактуры. Со стороны смотреть, может, и смешно — все стены увешаны скатертями с диковинными птицами, невиданной красоты цветами, городскими видами. Искусные руки и неуемная фантазия нужны были, чтобы так расцветить полотно.

Карзинкин должен быть довольным: его заказ выполнен, живая история фабрики написана. Радоваться бы сейчас, но радости нет. На фабрике опять беспокойно, как в девяносто пятом.

Обида у Алексея Флегонтовича на фабричных. Чего, кажется, надо? Заработок постепенно выравнивается — сколько приходится биться с Карзинкиным за каждые полкопейки! Выстроено училище для детей рабочих. В больничный городок набираться опыта с других фабрик едут. И то сказать, хорош больничный городок, врачи знающие. Чем недовольны? Уж он ли не старается быть справедливым. А уйди сейчас с фабрики, радоваться начнут. При встречах кланяются, а в глазах ненависть лютая. По рукам ходит стихотворение, неумелое, а злое. Каждому служащему дана своя характеристика. Об Алексее Флегонтовиче говорится так: «Непременно помянуть надо директора Грязнова, о себе много мнящего и в нужды наши не входящего». Это он-то не входит в нужды рабочих!

Ну стихотворение — ладно, не беда. А то, что листовки начали появляться, об этом приходится задумываться. Не далее как вчера сторож поднял в курилке одну. Верные люди донесли: Евлампий Колесников похвалялся: «Марьи Ивановны подарочек. В скором времени ждите еще». Что еще за Марья Ивановна? Второпях было взяли Колесникова и все испортили, уперся: «Не говорил-де такого, поклеп на меня злых людей». Лучше было понаблюдать за ним, все и открылось бы, откуда взялась листовка…

Грязнов занавесил шторой окно, пошел вниз, в столовую. Кухарка Полина, только что вернувшаяся с улицы, — распаренная, потная — сидела за столом, пила чай.

— Что, батюшка, аль поесть собрать? — проговорила, бережно ставя блюдце на стол. — И что вам за нужда дома сидеть, — не дождавшись ответа, продолжала она, подходя к шкафчику и вынимая посуду. — Гуляли бы в свое удовольствие. Метель на улице, а все лучше, чем дома… Студню с хреном да водочки, вот и повеселеешь. Прежний то управляющий Семен Андреевич страсть как любил студнем закусывать. Налить ли? Все так и оттает в нутрях-то.

Упоминание о бывшем управляющем рассердило Алексея Флегонтовича.

— Не хочу. Чего это ради на ночь водку пить?

— Дело твое, сударь. — Кухарка покачала головой: экий привередливый, ничем не угодишь. Предложила то, что больше всего не любил прежний управляющий: — Разве сухарничек подать в розовом сиропе?

— Сухарничек поем.

— Эх-ха-ха! — вздохнула с осуждением Полина, отправляясь готовить сухари на розовом сиропе.

Грязнов ел без аппетита, прислушивался к вою ветра в трубе. Сегодня он случайно заглянул в комнату Вари и в книге, оставленной на столе, увидел нелегальную газету «Искра». Красным карандашом была подчеркнута заметка о волнениях студентов Демидовского юридического лицея…

Многое становится непонятным. Мог ли подумать Грязнов, что сестра заинтересуется марксистской литературой. Решил, что надо будет серьезно поговорить с ней, пока не поздно, выбить дурь из головы… Федор Крутов — любопытный человек, иногда Алексей Флегонтович и сам снисходит до разговора с ним, но всему есть мера. А сестра меры не знает, частенько ее видят с Крутовым. Еще того не хватало, чтобы всерьез увлеклась им. «Завтра же и поговорю», — решил он.

Утром метель улеглась. Хотя солнце и не проглядывало, но было видно, что к полудню разъяснится. Привычно стояли перед крыльцом дома легкие узорные санки. Грязнов выпил чаю, собрался на фабрику.

— Полина, сестра еще не вставала? — спросил кухарку.

— Не велела будить раньше девяти. Поздно пришла вчерась.

Грязнов надел шубу, взял из рук Полины шапку, трость. Завидев его на крыльце, кучер Антип резко поспешил навстречу, поклонился низко.

— Доброго здоровьица, господин директор.

— Здравствуй, здравствуй, — благодушно отозвался Грязнов, с помощью кучера забираясь в возок. — Что хорошего скажешь?

Антип тронул лошадь, медленно поехал по переметенной дорожке к церкви Петра и Павла, высокий тонкий шпиль которой, кажется, задевал облака.

— Что у нас хорошего? Все хорошее, — уклончиво сказал Антип. — Сегодня вот листки на фабричном дворе собирал вместе с Бабкиным и Коптеловым. Не докладывали?

— Какие листки? — насторожился Грязнов. «Марьи Ивановны подарочек, в скором времени ждите еще». Подумал зло: «Ведь не зря бахвалился Колесников, надо было усилить наблюдение. Снова проморгали!» Опять вспомнил, что с Варей надо поговорить не откладывая.

Хорошо же он будет выглядеть, если выяснится, что сестра вместе с теми, кто наводняет фабрику листовками.

— Призывные будто, — объяснял Антип. — Неграмотный я, не читал. Бросали-то ночью, под утро, когда метель улеглась. Все свеженькие… Бастовать призывают…

— Скажите на милость, — как можно равнодушнее протянул Грязнов. Ничем не был виноват перед ним кучер, а смотрел в его спину с озлоблением. — Из-за чего бастовать? Или обижены чем? Обиды-то какие?

— Да ведь разобраться, Алексей Флегонтович, как не быть обид, — простодушно стал выкладывать кучер. — Кого штрафом обидели, а кто… И говорить тут нечего: каждый свою обиду выказывает. Марья Паутова ревмя-ревет: в подметалки перевели без причины. А велик ли заработок в подметалках? Прошу прощения, господин директор, но что все в один голос твердят, так то, что раньше легче было работать. С чайником и корзинкой еды, бывало, идут в фабрику — все съедали за долгий-то день. Присучальщица какая скажет: «Взгляни, Дарья, за моей сторонкой, в каморку сбегаю, белье кипит, не перепрело бы». А сейчас нет, на минуту не оторвешься от машины, кусок хлеба некогда проглотить. Порядки, что и говорить, стали другие.

Грязнов внимательно слушал и кривил рот. Выехали на Широкую улицу, в конце которой виднелись квадратная фабричная башня и верхушки дымных труб. По бокам невзрачные домишки, занесенные снегом по самые окна. Иногда скрипнет калитка — баба с ведрами и коромыслом идет к обледенелому колодцу. Встречались мастеровые, почтительно снимали шапки — он не замечал.

— Порядки стали другие, — сказал вполголоса. — Бабьи жалобы, Антип, передаешь. На то она и работа, чтобы порядок был, дисциплина. — Усмехнулся едко: «Взгляни, Дарья, за моей сторонкой…» — Ну, а другие на что жалуются? Неужто все обижены?

— Все не все, а есть. — Антип замешкался, обдумывая, не сказал ли лишнего, обидного для Грязнова. — Серьезней-то кто — злее работать стали…

— Постой, постой! Почему злее работать?

— Да как водится, — туманно объяснил Антип. — Злость утишают в работе…

Грязнов откинулся на сиденье, сузил глаза — взгляд жесткий, презрительный. «А ведь то правда, что злее ра ботают», — пришло на ум. Просматривая по утрам отчеты, видел — поднялась в последние дни выработка. Так было и перед стачкой девяносто пятого года.

«Серьезные-то злее работать стали…» Вздрогнул, избавляясь от неприятных воспоминаний.

— Останови, — приказал кучеру. — Пройдусь до фабрики.

Антип резко натянул вожжи, удивленно оглянулся. Директор выбрался из санок и зашагал, проваливаясь в неутоптанном снегу.

На ходу лучше думается.

6

— Всё? — спросил Грязнов, когда конторщик закончил обычный утренний доклад.

Как всегда, подтянутый, чисто вымытый и надушенный, Лихачев пожал плечами.

— Приказчик из лабаза тревожится. Насчет солений. Еще при заготовке проба не удовлетворяла. Сейчас много приходится выбрасывать.

— Я-то тут при чем?