-- Аким, -- тихо сказала больная женщина. -- Это я тебе костылем стучала. Встань ко мне, засвети огонь. Мне худо, я стыну вся.

Услышав голос хозяйки избы, Аким перестал бояться тьмы и ночи; он потянулся в теплоте сна, закрыл глаза и, серчая, что не может тотчас встать, решил лишь подремать чуть-чуть и сразу подняться: хромая старуха не успеет остыть, она привыкла хворать, сама говорила. Стараясь вспомнить, что нужно проснуться, Аким уперся рукою в подстилку и, забыв сам себя, положил голову обратно на подушку.

Но сквозь сон Аким услышал стук, который все приближался, точно издали, еле слышно, кто-то шел к нему или просился в его сердце, а он не мог подняться навстречу ему и ответить.

Костыль стучал по полу около уха Акима, больная женщина шепотом звала мальчика, но Аким бормотал в детском сне и не мог пробудиться. Женщина застучала костылем сильнее. Аким открыл глаза и вспомнил больную. Костыль перестал стучать, он покойно стоял нижним концом около самой головы Акима. Теперь было тихо; Аким прислушался -- хозяйка редко и тягостно дышала, но больше не звала его. "Уснула, -- решил Аким, -- пусть спит, к утру ей полегчает". Он осторожно взял костыль и спрятал его под кровать, чтобы хромой хозяйке нечем было стучать и чтоб она спала, и Аким опять уснул.

У женщины, лежавшей на кровати, замирало сердце от старой слабости; она старалась глубже дышать и уснуть поскорее, но руки у нее холодели и теряли силу, она боялась, что не поднимет ими костыля, не успеет разбудить Акима и умрет одна, ни с кем не попрощавшись. И она снова позвала Акима еле шепчущим ртом, а затем протянула руку, чтобы постучать костылем, но костыля не было. "Он упал на пол, -- подумала больная, -- подняться за ним я сейчас не могу, мне и пошевелиться мочи нету; я подожду умирать до утра, буду дышать и проживу, пока не проснется Аким, нечем его разбудить".

Она прожила до утра. Аким выспался и проснулся.

-- Ты жива? -- спросил он хозяйку.

-- Жива еще, -- ответила женщина с кровати. -- Мне легче будто стало и в сон тянет, я всю ночь не спала... Укрой мне ноги потеплее, достань мою шушунку из сундука. Обед сам себе сготовь -- крупа в кадушке в сенцах стоит, сала себе отрежь...

-- Сготовлю, -- согласился Аким. -- Опять жить будешь, только отоспишься?

-- Как отдохну, так опять поживу, -- пообещала больная хозяйка.

-- Живи, -- сказал Аким. -- А я пообедаю и дальше пойду -- на шахты.

-- Ступай, -- тихо произнесла хромая женщина. -- С шахты назад ворочаться будешь, заходи опять гостить ко мне.

Аким укрыл ноги хозяйки шушункой поверх одеяла, подбил ей подушку и ответил:

-- Зайду... Я нескоро ворочусь, а к тебе все одно приду. Тогда я заработок домой понесу и тебе гостинцев куплю иль обновку какую.

-- Шаль мне купи, хоть полушалок, чтоб я не стыла, -- попросила старая женщина.

-- Из шерсти, -- сказал Аким, -- я знаю. У моей матери была шаль, отец ее продал и пшена купил.

После обеда Аким взял себе кусок хлеба побольше и пошел на большак за деревню. Отец ему говорил когда-то, что по этой большой дороге все люди на шахту идут, и дядя ушел...

Вернулся Аким обратно нескоро -- через пятьдесят пять лет. Из этих пятидесяти пяти лет отсутствия каждый день он хотел уйти домой, но ему нельзя было: то нужда и работа, то свои дети, то тюрьма, то война, то прочая забота, -- так и прошла вся жизнь -- небольшое мгновенное время, как убедился Аким. Весь свой век он готовился к чему-то наилучшему и томился, но не мог опомниться, пока не стал стариком. И теперь, в старости, он опять стал одиноким и свободным, каким был в детстве. Дети его выросли и живут сами по себе, а жена умерла.

И тогда старый Аким пошел домой. Где был большак, откуда он тронулся на шахты, теперь проходила железная дорога. Но Аким не поехал по железной дороге, а шел по обочине ее пешком.

В памятном месте он свернул с большака па деревню, где жила хромая женщина, некогда приютившая его, и сразу заблудился, не узнавая ничего. Он вошел в большой город, полный домов и богато живущих людей. Аким пошел по направлению к реке, по смутному воспоминанию, чтобы выйти на высокую поляну и оттуда добраться до своей деревни; там он оставил свое первое старое семейство -- отца с матерью, братьев и сестер.

Реки не было. Он спросил у пожилого прохожего, где же река. Ему ответил прохожий, что реку давно впустили в трубу, а трубу зарыли в глубь земли...

Старик пошел далее по долгой улице, уставленной сплошь светло-желтыми, украшенными снаружи домами. Улица и после пересечения с рекой, схороненной в трубе, шла ровно, нигде не видно было той высокой поляны, посреди которой завивали венки в детстве Акима.

Старик миновал весь город и вышел на гладкий асфальтированный тракт. То место, где стояла его родная деревня, он не мог теперь обнаружить. Только печные углы из избы отца, может, лежат где-нибудь под фундаментом незнакомого дома. Аким воротился обратно в город, свернул в боковую улицу и вошел в попутный сад на площадь. Там он сел у фонтана и опомнился. У фонтана было прохладно, тихо, пахло дорогими посаженными цветами. Новые, сытые дети играли в горке песка за фонтаном; их сторожила молодая женщина с задумчивым лицом, одетая в белое платье с цветами; она ходила вокруг детей, занятых между собою, читала книжку, а иногда что-то говорила детям, наверно, делала им наставления.

Старый Аким подошел к задумчивой молодой женщине и спросил ее, полагая, что, может быть, он обознался, заблудился и пришел не на родину, а в чужое место:

-- А вы не знаете, что тут раньше находилось, когда города не было?

-- Знаю, -- улыбнулась женщина ему в ответ. -- Здесь были поля, леса, соломенные деревушки, а в них жили печальные, бедные люди.

-- Верно, -- согласился старик Аким и отошел от красивой молодой женщины.

Он вспомнил рожь и деревья, которые росли здесь в его детстве, сияющие летние дни, волнение зноя и трепетание теней древесных листьев на траве. В природе и в мире все это было и исчезло, но в нем, в человеке, ничто не забудется, пока он жив. Старик, варивший себе ужин у деревянного сельского моста, и женщина-хромолыдка, которой Аким не успел принести в подарок шерстяной полушалок, давно отжили на свете, но они существуют в чувстве и памяти старого Акима как любимые и бессмертные.

-- А ну, пойди сюда! -- сказал Аким задумчивой женщине в белом платье с цветами.

Девушка молча и вежливо подошла.

-- Ты чья? -- спросил ее старик. -- Давно здесь живешь или пришлая?

-- Я родилась здесь, -- ответила девушка. -- Я дошкольница, в детском саду работаю, я Надя Иванушкина. А вы?

-- Я рабочего класса, а родился тут, только давно уже, в старинное время, когда тебя не было.

-- Меня не было, -- согласилась Надя Иванушкина. -- Я недавно живу: девятнадцать лет.

-- А я уж в твои годы стариком почти был: на шахтах давно работал, женился и сын у меня рос, а мальчишкой в тюрьме отсидел -- не в последний раз.

-- А ваш сын здесь живет? -- спросила Надя.

-- Нет, не живет, -- сказал Аким. -- Я пришел один... Ступай занимайся с детьми.

Надя еще постояла возле Акима в стеснении и неловкости, а затем отошла к малолетним детям.

Старому Акиму она не понравилась, поэтому он и подозвал ее к себе, но не стал обижать.

Прежние люди, умершие и старые, должны были жить печальными и бедными в нищих жилищах, чтобы эта Надя Иванушкина могла легко работать, быть красивой и задумчивой, одеваться в белое платье с цветами, жить в каменном доме и есть сытную пищу на обед и на ужин. Прежние люди не жалели себя -даром родились, даром померли. А эти -- ишь какую жизнь себе выдумали!

Старый Аким раздумался, загоревал, сморился и уснул; он сидел на скамье, склонив голову на руки, окруженный благоухающими цветами, обдуваемый прохладой фонтана, в тишине распустившегося всеми листьями сада.

В сумерках он проснулся. Детей у фонтана не было, их, наверное, развели по домам. Но Надя Иванушкина сидела теперь одна в отдалении от Акима. Старик поглядел на нее и опять закрыл глаза.