Анатолий Левченко

ПЯТЬСОТ ВЕСЕЛЫЙ

Повесть

Это был отверженный. Беспризорник образца 1948 года. Пасынок Великой Транссибирской магистрали. Его никогда не принимали на первые пути больших станций и не объявляли о прибытии или отправлении. Не входящий ни в какие графики, он обладал необузданным нравом.

На сортировочных станциях он впадал в меланхолию, понуро стоял на ржавых рельсах, поросших бурьяном и лебедой, потом вдруг срывался с места, дерзко проскакивал мимо осанистых вокзалов и с разбойным посвистом, лязгом и грохотом мчался вперед, цепляя гривой дыма верхушки придорожных сосен и елей, надменных и суровых, которые видели все на своем веку и уже ничему не удивлялись.

Останавливался он неожиданно, иногда на подступах к городу, а порой и просто на неведомом и невидимом разъезде, посреди луга, и стоял, словно собирался скатиться вниз по откосу, чтобы пощипать сочную, еще не перестоявшую августовскую траву.

Его называли Пятьсот Веселым. Эта кличка, по-русски бесшабашная, наглухо пристала ко всем товарно-пассажирским поездам, имеющим номера от пятисот и выше.

Генка Майков метался по Красноярску между вокзалом и городскими билетными кассами. Уже два дня потерял он в тщетных попытках закомпостировать билет. Пусть не до Москвы, хотя бы до Омска, даже до Новосибирска, только бы не сидеть на месте, только бы двигаться вперед!

На вокзале, у касс, кипела распаренная толпа. Крики, шум, брань. Особенно жалкими казались женщины: взлохмаченные, потные, они толкались и вопили еще яростней, чем мужчины.

— Человека задавили! — вдруг хриплым голосом заорала толстая тетка, отпихивая могучим плечом хиловатого парня. — Расступитесь, черти!

Толпа неохотно раздвинулась, из нее выпал низкорослый мужичонка, и Генка впервые в жизни увидел, как выглядит человек, когда на нем лица нет. Лицо у мужичка было не просто бледное, а обесцвеченное. Меж посиневших губ виднелись неровные прокуренные зубы…

Человек упал на грязный пол, и толпа снова слиплась, заколыхалась с сопением и руганью.

— Помогите, он умрет, — Генка пытался остановить проходившую мимо женщину с двумя сумками в руках.

— Мне надо в Новосибирск! — тупо и требовательно крикнула женщина. И понесла свои сумки дальше.

Что же делать? Генка бросил чемодан, дрожа от страха, брезгливости и сострадания, наклонился над мужичонкой и только тут увидел в своей руке стаканчик с мороженым.

— Черт! — выругался он вполголоса, поставил стаканчик прямо на грязный пол и расстегнул на рубашке упавшего две большие пуговицы разного цвета.

Притронуться к нему было страшнее, чем к покойнику. Но Генка зажмурился и несколько раз ударил обморочного по лицу одеревеневшей, непослушной ладонью.

— На воздух его! — посоветовала старушка в рваном полушалке мышиного цвета. — На улицу его, горемычного, надо. Здесь не оклемается.

Генка в отчаянии еще раз ударил ладонью по известковому лицу. И вдруг выгоревшие ресницы мужичонки задрожали мелко-мелко, показались белки глаз. Губы раздвинулись в жалкой улыбке. Генка схватил стаканчик с мороженым и вылил сероватую массу между разжавшимися желтыми зубами.

— А ведь оклемался! — скорее удивленно, чем радостно, воскликнула старушка в сером полушалке. — Ишь, глаза-то яснеют. Только воздух-то тут попользованный, кислый, в нутро ему не идет…

Но человек все-таки вздохнул и приподнялся, оглядываясь вокруг с бессмысленной улыбкой.

— Эй, парень! Не твой чемодан убегает?

Генка вскочил с колен и увидел солдата. Тот показывал пальцем на двери вокзала, в которые метнулась тонкая фигура с чемоданом в руках.

Все Генкино состояние — сухари, деньги, костюм и аттестат зрелости — было в этом чемодане. Даже труба, на которой он играл в школьном духовом оркестре…

Генка с воплем рванулся к двери.

Выскочив на площадь, он увидел тощего парня: тот, неловко выкидывая вперед длинные ноги, бежал к автобусной остановке.

Генке почему-то бросилось в глаза, что у парня драные ботинки.

— Стой! — заорал он, со злорадством чувствуя, что расстояние между ним и воришкой сокращается. А парень оглянулся, и Генка с ненавистью увидел его бледное веснушчатое лицо.

Воришка понял, что ему не уйти, бросил чемодан и остановился.

— Бей! — вдруг пронзительно взвизгнул он. — Бей, буржуй проклятый!

Генка сорвался. Десять дней, тоскливых, одиноких, проведенных в потной давке и толкотне, расшатали его поселковую сдержанность. По всем правилам науки, пройденной еще в детстве, Генка сделал ложный выпад левой, а когда парень прикрылся руками и откачнулся, не очень резко выкинул вперед кулак правой руки, уверенный, что точно попадет в подбородок воришки.

Парень запрокинул голову и полетел на асфальт, задрав длинные ноги в рваных ботинках.

— Чучело! — презрительно кинул Генка, взял чемодан и, не глядя на воришку, чтобы не разжалобиться, быстро пошел к вокзалу.

— Буржуй проклятый! — понеслось ему вдогонку. — Рыло отъел, гад!

— Еще хочешь? — Генка остановился и оглянулся назад.

Парень сидел на асфальте и держался рукой за подбородок. Пальцы были в крови. «Сильно ударил», — с сожалением подумал Генка.

— Зубы целы?

— А тебе какое дело! Топай отсюда!

Парень поднялся, и Генка понял, что ему не больше шестнадцати. Длинный, нескладный. Даже сквозь пиджачишко и брюки угадывались тощие руки и тонкие ноги. На таких ногах с чемоданом не убежишь.

— Голодного бьешь! — Остренькое личико парня с измазанным кровью подбородком не выражало раскаяния. Маленькие синие глазки сверлили Генку. — Еще милицию позови!

— Заткнись, — миролюбиво предложил Генка. — Иди лучше к колонке да сопли отмой.

Он с удивлением подумал, что совсем не чувствует злобы к воришке, хотя мог бы, наверно, запросто погибнуть как раз на середине пути между домом и Москвой, если бы этот доходяга утащил чемодан.

Парень сплюнул кровь на мостовую. Теперь было видно: он еще моложе, чем вначале показалось. Тощие узенькие плечи, грязная шея с косичкой засаленных, давно не стриженых волос, яркие веснушки на чумазом лице, удивительно синие глаза — все это подсказывало даже неискушенному Генке, что паренек — наверняка начинающий воришка. Потрепанный серый пиджачишко, заляпанные грязью брюки и ботинки, просящие каши… Ну ясно: парнишка нездешний, не красноярский, и это окончательно расслабило Генку, вдруг осознавшего, что все эти десять дней он был страшно одинок. Хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, может быть, даже пожаловаться, переложить хоть капельку тяжести и неудач на сочувствующего, на живого человека…

— Ты куда едешь? — спросил Генка, стараясь, чтобы его голос звучал как можно равнодушнее. Но это у него явно не получилось: воришка насторожился и недоверчиво стрельнул в Генку синью своих глазок.

— А тебе-то какое дело? — он почесал пятерней кудлатую рыжую голову. — Я уже давно еду.

— Я тоже. Десятые сутки…

— Фью! — ухмыльнулся парень, показывая неровные, но белые и остренькие зубы, делавшие его похожим на зверька из семейства грызунов. — Я уже почти месяц еду. Со жратвой-то можно и три месяца…

— А ты откуда?

— Из Читы.

— Из Читы? — удивился Генка. — Здорово! Говорят, интересный город. Жалко: мы его ночью проезжали…

— А мне надоело! — сердито выкрикнул парнишка. — Какое мне дело… — Он запнулся, подозрительно вгляделся в Генку и добавил: — Я в Ригу хочу. Там у меня дядя живет.

— А родители?.. — начал было Генка, но по глазам читинца понял, что расспрашивать сейчас не стоит. Может, сам потом расскажет.

— У тебя пожрать что-нибудь есть? — неожиданно спросил парнишка. Голос звучал просительно-вызывающе.

— Есть сухари, — Генка почему-то обрадовался этой просьбе. — Воды бы только достать.

— Воды! — парнишка проглотил слюну. — Пойдем на Енисей. Там воды на весь мир хватит!

На Енисей? Но вдруг, пока они разгуливают, начнут продавать и компостировать билеты на Москву?