Испугался ли Путилов столь откровенного предупреждения? Да, испугался — тому немало свидетельств. Но он испугался не потому, что вообще был трусливым человеком. Путилов был в меру смел и храбр, как любой авантюрист большой руки, в его тщедушном теле буйствовали многие страсти, не имеющие прямого отношения к финансовым операциям. Причина его испуга гнездилась в другом. Воинственный морской профессор, исполнение грозных слов у которого, кстати, не заржавело бы, и об этом Путилов был осведомлен, сам того не замечая, бросил обвинение капиталисту от имени бунтующей России. Профессор представился Путилову острием ее разгневанной силы, а он-то знал, насколько она сокрушающа. Если так заговорил ученый генерал, то чего же нужно ждать от тех, кто на тачках вывозит за ворота невиновных в общем-то цеховых мастеров? Этого гнева испугался Алексей Иванович Путилов. До встречи с генералом Крыловым он, пристально следивший за любыми революционными проявлениями, все же надеялся удержаться сам и, главное, конечно, удержать в активном действии свои миллионы. Встреча с генералом Крыловым основательно подорвала надежду — миллионная империя зашаталась, н почувствовалось, что она вот-вот рассыплется в прах.

И расставаться с миллионами было куда как жаль — каждая копейка, составляющая их, была нажита корпением и адским трудом. Так теперь, перед самым крахом, ему казалось и думалось. И что же ныне приступило — отдать все нажитое собственными руками? Не-ет, шалите, господа генералы, из профессорского управления или наоборот — господа профессора из генеральского, больно вы добренькие объявились расшвыривать чужой-то горб, кровную денежку! Я заткну глотку вашему ненасытному гегемону-пролетариату, но не отдам того, что мое… Не отдам — шалите!

Путилов обеспечил выплату получки рабочим и служащие:. Не раз и не два, так что его грозному собеседнику не пришлось прибегать к «громоздкой штуковине». Он обеспечивав цеховые кассы деньгами для выплаты до того, пока генеральское управление не наладило регулярных расистов с казной за выпускаемую заводами продукцию.

Путляв пошел на ото унижение все в той же попытке спасти свои миллионы. Он мало заделывался над тем, его ли они в конце концов, эти графически-машинописно обозначенные банковские сообщения, подтверждения, аккредитивы, так называемые цепные бумаги, хранящиеся в стальных недоступных сейфах. Он знал, как пришел к ним и как магически действовал посредством их на всех, вся и всё. И вдруг все это — псу под хвост! Ну нет — пусть генералы поиграют в благодетелей да радетелей интересов России-матушки, им скучно стало в тихих кабинетах-библиотеках, пусть их, пусть потешатся, поиграют в бирюльки, а мы в это время что-нибудь придумаем…

Шатким было это упование, но оно взбадривало, обращало к тем временам, процветающим и стабильным, когда зачиналась путиловская империя.

На копейках, видит бог, она взросла — это верно. Вернее, с дешевенького, копеечного вицмундира незаметного чиновника министерства финансов. К началу-то ее бурной инкубации Алексей Иванович изрядно уже замаслил вицмундирные рукава, хотя в присутственное время для их предохранения и надевал сатиновые нарукавники. Надевал же он нарукавники почти торжественно. Почти торжественно — это потому, что никто не наблюдал за его лицедейством, ибо в отличие от других чиновников отдела кредитования у него была отдельная комната. Алексей Иванович надевал нарукавники, укреплял за ушами дужки дешевеньких очков, точно таких же, какие носил и при миллионах, и принимался за работу. О, это воистину каторжный труд — цифры, цифры, цифры. В цепочку, колонками, вразбивку. Эта цифровая карусель во сто крат увеличилась, когда Алексей Иванович вместе с отдельной комнатой оказался в непосредственном подчинении графа Витте… Право, не рал хотелось взмолиться от нескончаемого нашествия цифр, отказаться от них и заняться чем-нибудь поспокойнее. Но что-то удерживало его от вознесения к небу мольбы и рук. И Алексей Иванович, надев нарукавники, строчил и строчил цифирью, так что однажды граф Витте непринужденно, как близкому и доверенному лицу, сказал ему:

— Скоро вы, дорогой Алексей Иванович, будете держать в своих столбцах пол-Европы.

Вскоре Сергей Юльевич, также конфиденциально, представил Алексею Ивановичу юркого, как ртутный шарик, Шпана. Знать бы его флота генеральскому превосходительству, что последовало за тем представлением, небось не «штуковину», а все пушки, выпускаемые ОПЗ, нацелил бы в Путилова!

Его комната, из которой он осуществлял контроль за внедрением иностранного капитала в русскую промышленность, наконец-то освободилась от бесконечной вереницы цифр. В том смысле освободилась, что Алексей Иванович не следил более за шведским холодным сапожничеством, немецким металлическим ремесленничеством, за дурацкими французскими шляпками и женскими заколками. Через путиловскую комнату пошли золотые айсберги от таких солидных клиентов, как фирма «Шнейдер — Крезо», например. В гарантированных бумагах этих клиентов не было нужды выискивать марко-франко-рублевые единички, расстраиваться из-за их }терь, находок и поисков в двойной бухгалтерии итальянской системы. Подкрепленные рядами нулей, как паровоз вагонами, заглавные цифры ринулись на разработку уральской руды, бакинской нефти, архангельского леса, лухоозерского цемента… на прокат стали, так необходимой России. Да, в конце-то концов, проект создания Политехнического института его флотского превосходительства, разве этот проект, милое сердцу профессора детище, не подкреплен теми глыбами? Не будемте наивными, профессор, — ими, как бы вам этого ни хотелось. Мало ли, что вы, флота генерал, неистовствовали в институтских научно-строительных комиссиях, выискивая воров и других лихоимцев — Политехнический-то создан, он функционирует, а? А не будь графа Витте, не будь меня, наконец, Путилова, не видеть бы вам лелеемого кораблестроительного факультета в нем, не так ли? Так, господин русский ученый, так — мозги ваши, а денежки — шалите! — наши: без оных, извините за каламбур, ваша теория непотопляемости скрылась бы под водой по самую вашу ученую макушку… Россия…

Алексей Иванович сошел с пролетки на Таврической и, изменяя своему правилу торговаться с извозчиком за каждый гривенник, сунул тому бумажную купюру не глядя.

Он шел к Манусу, второму после самого Путилова крупнейшему держателю акций Общества путиловских заводов. В который раз за короткое время он и сейчас, почти подойдя к швейцару, вспомнил нещадные генеральские слова и подумал: «В самом деле, к кому иду?» — но вслух, подбадриваясь взмахом кудлатой головы, сказал удивленно посторонившемуся швейцару:

— Взашей ведь, вот так его высокопревосходительство флота генерал — купцы-золотопромышленники давно уж такого не отмачивают, ай-яй!

Шла, разгораясь, первая мировая война, и человеку военному в отличие от всех других людей надлежало не размышлять, а активно действовать, где бы ни находился — на фронте или в тылу.

Генерал Крылов не менее решительно, чем на Путилова, наступал на морского министра. Тот же, более умудренный дворцовыми тайными ходами, чем маневрированием эскадр, пытался упредить борзой накал своего генерала по особым поручениям:

— Дорогой Алексей Николаевич, у меня для вас преприятнейшая новость: его величество…

— К черту его величество, Иван Константинович! Вы сосватали меня с этой нерусской шантрапой, так будьте же последовательны: если я с нею не управлюсь, обеспечьте мне к полудню субботы два с половиной миллиона рублей наличными, иначе… Нет, иначе быть не может — они необходимы для уплаты получки рабочим, тем самым рабочим, кто обеспечивает огонь наших солдат и матросов по врагу.

— Хорошо, хорошо, Алексей Николаевич, я постараюсь.

— Вот и отлично, ваше высокопревосходительство, извините мою резкость, но иначе я не могу, черт знает, к какой шпане я прикоснулся — всякого навидался, но такого!..

— Да, да, Алексей Николаевич, деньги будут изысканы, я немедленно распоряжусь.

— Благодарю вас, возврат их я гарантирую, разрешите теперь откланяться, ваше высокопревосходительство!