До ближайшего леса отец и сын шли молча. Как только очутились на опушке, Ануров тихо сказал:

— Запоминай дорогу. Приметь вот эти три березы, они стоят треугольником. На одной из них молния расщепила ствол. Выбери ее за ориентир.

Оглядевшись, отец и сын двинулись в глубь леса. Шли больше километра, дорогой несколько раз останавливались, чтоб осмотреться и тверже запомнить местность. Ануров-старший делал для себя кое-какие отметки в блокноте, набрасывал примерный маршрут следования. Не дойдя до скрещивания двух выбитых тропинок, они остановились в густом кустарнике, устланном желтым ковром облетевшей листвы. Стояла первозданная тишина осени.

Ануров еще раз огляделся, опустился на колени, аккуратно разгреб листья пальцами и принялся поспешно копать сырую землю детской лопаткой. Когда ямка была готова, он завернул серебряную кадушечку в резиновую камеру и поставил ее на дно ямы. Часть земли, которая не пошла в дело, он насыпал в чемодан. Утрамбовал зарытую яму ногами и снова нагреб на нее желтые листья, приготовленные Владимиром.

Клад был замаскирован искусно. Пока отец возился с землей, сын боязливо озирался по сторонам, боясь, как бы их не заметили.

Убедившись, что ценности спрятаны надежно, Ануров-старший отсчитал три шага до ближайшей осинки, еще раз посмотрел на место, где он зарыл драгоценности, и дал знак Владимиру выходить на тропинку.

Назад возвращались медленно, словно с кладбища. Поминутно оглядывались и запоминали каждую тропку, каждое приметное рогатое деревце. Записи в блокноте делал и Владимир.

Когда вернулись домой, все дорогие вещи были уже упакованы. В этот день мать и дочь впервые за многие годы не накрасили с утра губы и не подвели ресницы. Вид у обеих был усталый, болезненный.

— Где вы были? — затаенно, почти полушепотом спросила Раиса Павловна.

— Гулять ходили.

Вслед за отцом наверх в кабинет поднялся и Владимир. Присев в кожаное кресло, стоявшее перед письменным столом, он спросил:

— Неужели нет выхода? Может, лучше уехать, скрыться?

— Где, в России? — Ануров горько усмехнулся. — В других странах в таких случаях покупают заграничный паспорт и… поминай как звали! В России этот вариант исключается. А блудить по стране беспаспортным бродягой — глупо. Заройся хоть в землю — все равно найдут. Остается одно.

— Что?

— Ждать. Терпеливо ждать!

В тот же вечер, как только стемнело, Ануров перенес ковры, картины и узлы с одеждой в машину, набил ее так, что с трудом закрыл багажник и дверцу заднего сиденья.

— Куда все это? — спросил Владимир.

— Пока к Меньшикову, а там можно рассовать по другим знакомым.

Сухо простившись с женой и детьми, Ануров выехал на проселочную дорогу и направился к Варшавскому шоссе.

У первого орудовского поста его остановил милиционер и попросил права, которые Ануров тут же достал и услужливо подал. Старшина-орудовец долго рассматривал их, вертел в руках, бросая косые взгляды в сторону дома, от которого прямо к машине шли два человека. Оба были в плащах и кепках. Один — что шел впереди — широкоплечий, приземистый. Другой — повыше и юношески гибкий. Шли спокойно, неторопливо. Оба держали руки в карманах.

— Тринадцать семьдесят два? — спросил тот, что поприземистее и постарше.

— Так точно! — четко ответил старшина-орудовец, откозырнув неизвестному.

Сердце Анурова щемяще сжалось, замерло. Потом оно ударило сильно и гулко.

— В чем дело? Почему вы меня остановили? — спросил он у старшины.

— Вам, гражданин, придется проехать с нами.

— Кто вы такой?

— Я оперативный уполномоченный районного отдела милиции. — Незнакомец предъявил удостоверение личности.

Нижняя челюсть Анурова безжизненно откинулась, обнажая белый ряд зубов. Долго он не мог попасть рукой в карман, стараясь положить в него бумажник, из которого достал свои любительские права. За каждым его движением оперуполномоченные следили сторожко, готовые в первую же секунду умелым приемом отразить любую выходку Анурова.

— Прошу рядом со мной! — сказал оперуполномоченный постарше, садясь за руль. Ануров послушно сел рядом.

Второй оперативник, что помоложе, с трудом влез в машину. Ему пришлось почти полулежать, подобрав под себя ноги.

— А теперь поедем.

— Куда?

— Пока прямо.

Машина плавно тронулась с места. Ануров попросил разрешения закурить.

— Что вы курите?

— С сегодняшнего дня курю все.

Оперуполномоченный правой рукой подал Анурову пачку «Беломора» и спички.

— У меня есть.

— Курите мои. Так нужно.

Только теперь Ануров понял оперативника. Как арестованному, ему в его теперешнем положении нельзя было лазить по карманам, в которых могло быть оружие.

Шадрин волновался. Впервые поручили ему сложное уголовное дело, в котором хищение исчислялось сотнями тысяч рублей.

В Таганскую тюрьму он выехал рано. Москва еще была погружена в туманную блеклость редких фонарей. Был час, когда ночная хмарь еще не растаяла, а утро только начинало обозначаться в сером небе.

Подходя к воротам тюрьмы, Шадрин вспомнил песню, которую любил петь покойный отец. Он даже сейчас мысленно представлял его жалобный голос:

Валила мокрая шуга. Взад-вперед сновали машины, изредка перебегали через дорогу фигурки людей. Рабочий люд торопился к станкам. Не торопились только два человека: милиционер-регулировщик (с сознанием своего величия он держал в правой руке движение машин и пешеходов) и ломовой извозчик, безразлично восседающий на облучке. В своем тяжелом брезентовом плаще, покрытом слоем мокрого снега, он, как бронзовый памятник, сидел не шелохнувшись, с видом превосходства перед снующими где-то внизу, у ног его, низенькими автомашинами.

В Таганской тюрьме Шадрину приходилось бывать не раз. Все здесь обращало на себя внимание: особый, присущий только тюрьмам запах, напряженная тишина и коридоры. Длинные, гулкие коридоры с бесконечным числом низеньких тяжелых дверей, на каждой из которых стоял номер и был вмонтирован глазок. Молчаливые и хмурые надзиратели.

Следственная комната, где Шадрин должен был допрашивать Баранова, — тесная, прокуренная. Маленький столик для следователя и две табуретки — единственная мебель в этих пропахших табачным дымом четырех толстых стенах, одна из которых зарешеченным окном выходила в тюремный двор.

Шадрин подошел к окну. Пустынный двор с прогулочными квадратами был покрыт пеленой мокрого снега.

Даже стены и те были облицованы таким шероховато-грубым камнем, что на них нельзя ничего ни написать, ни оставить условный знак. «Все строго по тюремной инструкции, — подумал Шадрин. — Кругом ни травинки, ни кустика».

На вышках, под грибками, застыли продрогшие часовые.

Откуда-то со двора, очевидно из камеры противоположного корпуса, приглушенно доносилась печальная песня:

И чей-то хрипловатый окрик захлестнул песню: «Прекратить!..»

Плавно покачиваясь в такт невеселой мелодии, Шадрин засмотрелся на тюремный двор. Он вздрогнул, когда услышал за дверью приближающиеся гулкие шаги. Быстро отошел от окна и сел за стол, на котором лежала папка с делом Анурова и его компании.

Дверь следственной комнаты надзиратель открыл без стука.