«Да… Тут, пожалуй, придется идти на тяжелый и продолжительный штурм. Кирбай — это не одиночный боец, которого с криком «ура» можно поддеть на штык и бросить через себя. Здесь предстоит осада. И как в атаке: сделал первый шаг — не вздумай ложиться. Отступать — смертельно».

XVII

Вторая половина дня прошла в сборах. Больше часа Дмитрий писал письмо на имя первого секретаря обкома партии. Копию решил направить областному прокурору. Когда закончил, то внимательно перечитал написанное и вычеркнул несколько фраз. «Чем короче, тем убедительнее». Эту истину он постиг, будучи на следовательской практике в прокуратуре, где пришлось перечитать целые кипы заявлений от граждан.

Переписал начисто жалобу, сложил ее вчетверо и всунул под обложку партийного билета. Волновал предстоящий разговор в обкоме, где на пути к первому секретарю наверняка встанут инструкторы и помощники. Он во что бы то ни стало должен добиться личного приема.

Расхаживая по горенке, Дмитрий мысленно слагал первые фразы, с которыми он обратится к секретарю обкома. «Главное — не размениваться на мелочи! Главное не утопить в этих мелочах самое существенное, важное! И факты. Только факты!.. А после разговора обязательно оставить письменную жалобу. Устная беседа хороша, но что написано пером, то не вырубишь топором».

Для матери отъезд Дмитрия в город был неожиданным. Вначале она, грешным делом, подумала, что за неделю сыну надоело дома и он решил поехать погостить к тетке в Новосибирск. Когда же Дмитрий убедил ее, что он едет всего на один день и не в гости, а по делам, она не стала допытываться зачем и принялась собирать сына в дорогу.

На скорые поезда, которые всего лишь на одну-две минуты останавливались на маленькой станции, билетов не давали. Чтобы бесполезно не торчать ночь на станции, Дмитрий решил ехать с вечерним поездом, который за свою неторопливость и особую любовь ко всем столбам и мелким разъездам почему-то прозвали «пятьсот веселым».

— Садись, похлебай на дорожку куриного бульона, — сказала Захаровна, доставая из печки глиняный горшок.

— Зачем вы зарубили курицу, ведь она несется?

— А с чем же ты поедешь? — точно оправдываясь, ответила мать.

«Эх, мама, мама!.. — хотелось сказать Дмитрию. — Когда же ты доживешь до таких дней, когда сыновья твои смогут хоть в сотой доле ответить на твою заботу и ласку? Ведь только подумать: двадцать восемь лет, а она нянчится со мной, как с маленьким ребенком. Курица, бульон, парное молочко, пуховая подушка…»

Дмитрий ел с аппетитом, а мать, тайком поглядывая на него, радовалась, что угодила. Ей всегда казалось, что старший сын худ. И, словно прочитав ее мысль, Дмитрий встал из-за стола, отпустил на одну дырку брючный ремень.

— Я начинаю безобразно толстеть. Это никуда не годится. Ты меня просто закормила.

Для матери, пожалуй, это было и высшей похвалой и самой милой шуткой.

— Не говори чего не следует-то, на-ка вот блинцов с творожком съешь, гляди, какие румяные!

Чтобы не обижать мать, Дмитрий съел два блинца. Он даже не заметил, как за спиной его бесшумно появился Васька Чобот. Усевшись на пороге, он молча наблюдал, как обедал старший Шадрин. Когда тот заговорил о полноте, Чобот протянул с порога:

— А ты, дядь Мить, в бане парься!

— Что? — Дмитрий всем корпусом повернулся на стуле.

Чобот вскочил с порога.

— Я говорю, ты в бане парься. Вот бабка Бородиниха всегда так делает. Как станет ей от жира тяжело ходить, она сядет на полдня в бане, а жир из нее так и вытекает, так и вытапливается.

Заметив Чобота, Захаровна погрозила ему гусиным крылом, которым она сметала со стола хлебные крошки.

— Опять пришел, окаянный! Сейчас, как есть, мать прилетит и скажет, что привадили. Лучше уходи с богом, от скандала подальше.

Васька неохотно вышел из сеней, по пути бурча:

— Я к дяде Саше пришел. Он мне обещал кнут сплесть.

— Из чего? — окликнул Чобота Дмитрий.

— Из ремней.

— А ну, где у тебя ремни?

Чобот вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо широкий сыромятный чересседельник.

— Где взял?

Чобот покраснел и отступил на шаг.

— Нашел.

— Где нашел?

— Вон там, — он показал рукой в сторону трех телег, стоявших на улице перед палисадником Ионовых. Привязанные за поводья лошади похрустывали овес.

— Это же чересседельник, Чобот! Ты ведь украл его!

Чобот отступил еще на несколько шагов. Видя, что лицо Дмитрия стало еще суровее, он стреканул со двора Шадриных.

Дмитрий отнес чересседельник хозяину, но воришку выдавать не стал и свалил весь грех на несмышленного соседского мальчишку.

Сказав матери, что идет прогуляться к озеру, Дмитрий вышел огородами на выгон, пересек пустынный базар, где между прилавками сновали стайками вездесущие воробьи, и направился в сторону ряма.

Озеро, окаймленное зеленовато-дымчатым рямом, издали казалось синим. Каждая тропка, каждый бугорок Дмитрию был здесь знаком. Не умиление, не радость и, конечно, не восторг наполняли все его существо. Грусть… Тихая, глубокая грусть сосала душу и точно нашептывала: «Прощайся со всем этим… Тебя ждут каменные города… Пожар огненных разноцветных реклам, комфортабельные автомобили, столичное метро… Важные люди… А мы что? Мы жалкие бугорки и канавки. На нас растет полынь, да полевые ромашки, да васильки. Вот и вся красота наша. А ведь когда-то и мы были хороши. Когда-то и к нам ты бегал по весне и рвал первые подснежники… Мы помним тебя еще босоногим мальчишкой с цыпками на ногах, когда ты с ребятишками играл здесь в лапту и по дороге на озеро скакал с товарищами вперегонки… Мы все помним, хоть и сказать не можем, потому что нет у нас языка… А вот эту опушку не забыл ли ты? На ней вы расстреливали «пленных», когда играли в военную игру. Помнишь, как однажды поставили тебя спиной к осине на расстрел, как подоспевшие «красные» спасли тебя от казни, и ты за храбрость, что не хотел выдавать своих, получил орден Красного Знамени, сделанный из красной тряпицы. Мы даже помним, как пионерским галстуком перевязывал тебе «раны» твой лучший друг — «однополчанин». Разве ты забыл его? Его звали Леней Ракитиным. Отчаянный и честный был мальчик. А сейчас его уже нет в живых, он остался лежать под Касторной в сорок втором году. Мы не видели, как он погиб, но мы знаем, что такие, как Леня Ракитин, погибают мужественно… А вот в этой рощице ты вместе с братишкой Сашей ломал березовые веники. В густой траве, в осоке, куда никогда не попадает солнце, вы искали куманику, и когда находили ягоду, то бежали друг к другу показывать… Помнит тебя и озеро. Ты слышишь, как оно бьется о торфяной берег и всхлипывает? На берегу его в трауре поникли камыши. Ты прислушайся — это озеро потихоньку рыдает. Ему тоже грустно, что на берегах его уже не будет звучать твой мальчишеский смех, не будет за вами гоняться рыбак старик Кондрат Рюшкин, из сетей которого вы однажды вытащили на уху дюжину карасей…»

Дмитрий сел на высокую кочку, поросшую брусничником, смотрел вдаль, туда, где зеленела кайма далекого горизонта. Он слушал, как тоскует серое немое озеро, мягко тычась в торфяной берег своими покатыми литыми волнами.

«Хорошо женщинам — они могут плакать, когда на них накатывается тоска. Поплачет — и легче. А тут хоть впору завыть, пока никто не слышит, — да не можешь…»

Дмитрий разделся и вошел в воду.

Он плыл, перевернувшись на спину. Когда-то в детстве, кажется в девятом классе, он переплывал озеро поперек. А ширина его, как говорили местные рыбаки, больше двух километров.

Чтобы не сбиться с курса и не вилять, Дмитрий взял за ориентир неподвижно застывшую над головой пепельную тучку, похожую на овчинку белого ягненка. Ритмично поднимая и опуская руки, он плыл, плыл… Ни о чем не думалось. Наступали минуты, когда Дмитрий забывал, что он плывет, что он в воде, что пора повернуть к берегу. Взгляд его приковала светло-серая овчинка в голубом небе.

Так прошло минут двадцать, пока Дмитрия, наконец, не обожгла беспокойная мысль: «А что, если судорога сведет ногу?» Это и раньше всегда его пугало при дальних заплывах, хотя за всю жизнь только раз ногу Дмитрия сводила судорога, и то не в воде, а ночью, во сне. Слышал он и от других, как тонули от судороги опытные и сильные пловцы.