Состояние Рыжего было такое, что он был бы бесконечно рад, если бы прямо рядом с пилой, которая еще продолжала качаться и тихонько звенеть, прямо у ног его, в самом центре девичьего круга разорвалась бомба. Пусть гибнет все: он, Димка, девчонки… Только бы оборвать эти минуты стыда и позора. Но бомба не разорвалась. К ногам Рыжего упала не бомба… а окурок, который он спрятал у козырька фуражки.

— Глядите, глядите, девчонки, какие дорогие папиросы курят летчики!

— Ой, не могу!..

Рыжий не выдержал. Окинув девушек сердитым взглядом, он встал и, как молоденький бычок, нагнув голову, сопел.

Спас звонок и строгий окрик дежурного по школе. Девушки, обгоняя друг друга, кинулись в помещение, а Рыжий все стоял на одном месте и не мог окончательно прийти в себя.

— Не буду больше пилить! — наотрез заявил он Димке.

— А жить на что?

— Не буду, и все! — твердил Рыжий.

Димке пришлось пойти на компромисс: пилили во время уроков. Как только в школе раздавался звонок, Рыжий бросал пилу и без оглядки убегал в соседний магазин игрушек, куда следом за ним шел Димка.

Так прошло три дня. Все дрова были перепилены и сложены в штабеля.

Заработанных денег хватило на неделю. Снова поиски работы. Выручил капитан, следивший за жизнью двух упрямых сибиряков, которые в школу приходили почти каждый день, но помощи не просили. Когда же капитан с трудом допытался, что его будущие курсанты второй день сидят на одном хлебе и воде, он подошел к Рыжему и, глубоко затянувшись папиросой, озабоченно сказал.

— Вот что, Реутов, ступай на второй этаж и подмени секретаря начальника. Старик, кажется, заболел. Работа у него немудреная, он вам сам все объяснит.

Рыжий вышел от капитана, даже не взглянув в сторону Димки: тут было не до землячества. По коридорам и лестницам взад и вперед сновали курсанты и преподаватели. Но Рыжему было не до них. Он жадно искал дверь на втором этаже, где работал секретарь.

Но вот, наконец, то, что он искал. На черной табличке серебряными буквами было написано: «Секретарь партбюро». «Все! Нашел!» — обрадовался Рыжий и нерешительно открыл тяжелую дверь. «Наверное, голова разболелась», — подумал он, увидев за огромным столом пожилого человека, озабоченно склонившегося над какими-то документами. Прямо от двери к столу секретаря вела длинная дорожка. Кашлянув в кулак, чтобы дать знать о себе, Рыжий двинулся к столу. Секретарь поднял глаза и, видя, как бесцеремонно шел навстречу ему вихрастый подросток в застиранном сереньком пиджачке и грязных сапогах, встал. Он был озадачен: без стука к нему не входили даже офицеры.

— Что скажете, молодой человек?

— Я пришел вас сменить.

Секретарь всем корпусом подался вперед и замер над столом.

— То есть как сменить?

Рыжий объяснил:

— Послали немного поработать за вас… Пока вы поправитесь…

Секретарь еще более был озадачен. В первую минуту ему показалось, что над ним кто-то хочет подшутить, а поэтому сердито спросил:

— Кто вас послал сюда?

— А капитан Федотов.

— Что он вам сказал?

— А что вы больны, а меня послал подменить вас, поработать за вас.

Секретарь, хмурясь, снял телефонную трубку, соединился с капитаном Федотовым и после первых же двух вопросов, которые он задал секретарю приемной комиссии, разразился таким хохотом, что Рыжий окончательно растерялся и стоял краснее вареного рака.

Нахохотавшись вдоволь, секретарь партбюро положил телефонную трубку.

— Молодой человек, вы ошиблись дверями. Вас послали не меня подменить, а секретаря начальника. Есть у нас старичок такой, зовут его Михаилом Ивановичем, он от меня через две двери. Так вот, ступайте к нему и скажите, что вас послали на помощь к нему. У него много работы по приему, и один он не справляется.

Старичка Михаила Ивановича Рыжий не нашел. Боялся влететь в новую историю. Он вернулся на первый этаж к капитану Федотову и нерешительно открыл дверь.

Федотов, как и секретарь партбюро, тоже долго и от души смеялся над ошибкой Рыжего, а потом, словно что-то вспомнив, озабоченно кивнул Димке.

— Вот что, друзья, садитесь за этот стол и пишите.

Димка и Рыжий нерешительно сели за стол и робко глядели на капитана, который расхаживал по кабинету с хитроватой затаенной улыбкой. Потом он дал им по листу бумаги, ручки, пододвинул поближе чернильницу и приказал:

— Пишите!

Димка и Рыжий не понимали, что они должны писать. Притаились.

Капитан продиктовал несколько предложений, подошел к столу, взял исписанные страницы и, подмигнув Рыжему, присвистнул.

— С твоим почерком, Реутов, можно писать письма турецкому султану.

Рыжий насупился. Он до сих пор не понимал, какому испытанию его подвергают. Грешным делом где-то на донышке души даже екнуло: «А что, если отчислят?» О том, что у него безобразный почерк, Рыжий слышал с первого класса.

Капитан подошел к Димке.

— А у тебя ничего. Прямо-таки, можно сказать, прилично. Будешь техническим секретарем в приемной комиссии. А ты, Реутов, — капитан пальцем указал на Рыжего и тут же рассмеялся, заметив, как тот внезапно побледнел и встал, — будешь водить голых на медкомиссию. Питаться будете оба в школьной столовой, жить будете в казарме.

У Рыжего отлегло на сердце. Хоть и не улыбалась ему перспектива водить голых на комиссию, но главное, что не отчислили за безобразный почерк.

Через две недели начались занятия. На последние деньги Димка и Рыжий сфотографировались в новой летной форме и заказными письмами послали домой карточки.

Никто: ни Димка, ни Рыжий, ни даже капитан Федотов не предполагали, что не пройдет и полгода, как ранним июньским утром тревожный и прибойный, как морские валы, голос Левитана затопит страну печальной вестью. «Война!» Это страшное слово бедой врывалось в семьи. Оно разлучало матерей с сыновьями, жен с мужьями, невест с женихами… Слово «война», несущееся неумолимым девятым валом, ломало все планы, разлучало человека с его мечтой, крушило надежды.

Трудно было понять в первую минуту, что случилось. И только скорбные лица пожилых людей, знающих, что такое «война», говорили: на Родину накатывается большая беда.

…Картины далекого детства проплыли перед глазами Дмитрия так отчетливо, что ему показалось: все это было только вчера, а не десять лет назад. И вот теперь он лежит в родном чулане и слушает, как за огородами, в болоте, квакают лягушки. Все как в детстве: те же звуки, те же запахи, то же надсадное дыхание коровы за мазаным плетнем. Та же луна, печальная и одинокая, застыла в россыпи голубоватых звезд. Только в душе появились новые чувства и ощущения. Москва, университет, Ольга, прокуратура — не сон ли все это?

XIII

Солнце садилось. Дмитрий подошел к сельскому клубу. Первое, что бросилось ему в глаза — необычный народ собрался у клуба. Молодежи почти не было. Стояли и сидели пожилые, семейные люди. По натруженным рукам, по загорелым лицам мужиков он догадывался, что все они только что с покоса. Мужики курили и сдержанно переговаривались. Попадались знакомые лица. Но, встретив в их глазах холодок отчуждения, Шадрин понимал, что его не узнают. Рыжебородый костистый старик, присев на корточки и привалившись спиной к завалинке клуба, недоверчиво посмотрел на подошедшего Дмитрия и на полуслове оборвал фразу.

Мужики, примостившиеся на корточках рядом с рыжебородым, тоже замолкли. Чувствуя, что помешал, Дмитрий отошел в сторону.

— Да это, никак, Егоров сын? — услышал он за спиной чьи-то слова.

— Какого Егора?

— Покойного Шадрина, бригадира второй полеводческой.

— А ведь и правда, Кузьмич, сын Егора. Теперь я его вроде признаю. Такой же лобастый и обличьем весь в отца. Гляди ты, орел какой вымахал! А ведь до войны был во. — Сухонький мужичонка, признавший Дмитрия, поднял ладонь на аршин от земли. — Митькой зовут. Одно лето в моей бригаде копны возил. Старательный был мальчонка. Сейчас, наверное, в город дал тягу после фронта.