Сашка схватился за живот и давился от смеха.

— Ты что? — спросил его Дмитрий.

Нахохотавшись, Сашка рассказал, как недели две назад к его портрету подошел учитель по литературе — он жил где-то по соседству, — и чтобы показать, что он тоже разбирается в живописи, сделал замечание: в картине нет выпуклости. Чобот при этом был рядом. Это замечание он запомнил.

— Ну и что? — недоумевал Дмитрий.

— Да ты послушай! Ты только послушай, чем он меня дразнит! — Повернувшись в сторону избы Чеботаревых, Сашка выкрикнул: — Если еще хоть раз заявишься, уши оборву!

С крыши соседнего хлева, на котором сидел Васька Чобот, донеслось:

— Э-э-э!.. Пуклости у тебя в картине нет! Нет пуклости! Сам учитель сказал, что пуклости нету!

X

Месяца три назад, перед тем как приняться за портрет Сашка договорился с заведующим клубом. Тот пообещал купить у него портрет, если он хорошо получится. Два с половиной месяца Сашка трудился над картиной с чувством большой ответственности, отдавал ей все свободное время: как-никак — первый заказ. Но не деньги волновали Сашку. Другая думка жгла его два месяца: картина будет висеть в районном клубе; все будут знать, что рисовал ее не кто-нибудь из города, профессиональный художник, а Сашка Шадрин, местный пожарник. Над своей подписью в правом нижнем углу он сидел больше часа — хотел, чтоб не особенно броско выпирала, но и чтоб все видели ее.

Наконец картина готова.

Сашка осмотрел ее со всех сторон, еще раз сравнил с репродукцией оригинала и решил: «Будь что будет — понесу».

Даже не дождался Дмитрия, который с Иринкой и Петром ушел на озеро. Сашка решил ошеломить всех пачкой денег, которую он получит за картину. Мысленно он даже представил выражение лица Дмитрия, когда он вечером увидит на столе бутылку коньяку, которую он, Сашка, купит в вагоне-ресторане проходящего курьерского поезда. Хотя сам коньяк никогда не пробовал, но слышал от других и в книжках читал, что пьют его люди не простые. Хотел угостить старшего брата. Он живо представил себе, как заколготится мать, как закружится лисой Иринка, которая непременно станет выклянчивать на шелковую кофту; нахохлится завистливо Петр, который из гордости сделает вид, что он видал и не такие деньги, когда в войну продал мешок табаку в Новосибирске.

Фантазия Сашки за какие-то несколько минут подбросила его на вершину сельской славы. И он бросал кому-то мысленный вызов: «Подождите! Я еще покажу вам, на что способен Сашка Шадрин!»

Когда Сашка вышел со двора, было уже десять утра. Оберегая картину от солнца (он знал, что краски выгорают), нес ее перед собой, как носили в старину хоругви во время крестного хода. Краем глаза он замечал, как из окон изб выглядывают соседи. Мальчишки, еще издали завидев столь необычную для улицы оказию, выскакивали на пыльную горячую дорогу и, толкая друг друга, трусили за Сашкой.

Они ожесточенно спорили о том, кто нарисовал портрет. Один доказывал, что портрет куплен в области, другой утверждал, что его привез из Москвы старший Шадрин. Всех больше неистовствовал Чобот. Он чуть не подрался с веснушчатым мальчишкой, которого дразнили колдуном, доказывая ему, что он сам, Васька Чобот, собственными глазами видел, как Сашка рисовал эту картину.

Сашка слышал разгоряченный голос Чобота, и в эту минуту он был ему мил и люб.

Посреди проулка Сашка аккуратно поставил картину на бугорок и прислонил к частоколу. Решил покурить. Длинные тени от сосновых кольев, посеревших от дождей и ветров, параллельными темными полосками ложились поперек пыльной дороги и упирались концами своими в противоположный частокол. В воздухе, пахнущем картофельной ботвой и нагретой дорожной пылью, застыла стрекоза. Она хотела сесть на раму портрета, но Чобот замахнулся на нее с таким злым лицом, что она, словно раздумав, вяло качнулась с боку на бок, набрала высоту и скрылась за частоколом. Где-то в картошке визжал забравшийся в огород поросенок. С другого двора, к которому примыкал огород, неслось утробное похрюкивание: свинья скликала поросят. На лугу, около болота, ухватившись за хвост теленка, бегал мальчишка с выгоревшей головенкой. Нахлестывая по бокам обезумевшую скотину, он, картавя, угрожающе кричал:

— Убью, палазитина!

Сашка волновался. Через несколько минут будет решена судьба его картины. «Возьмут или не возьмут?» — думал он.

Стайка ребятишек, притаившись, стояла в некотором отдалении: боялись подходить, считали Сашку сердитым.

Сашка достал из кармана пачку «Прибоя» и, повернувшись в сторону ребятишек, отыскал глазами Чобота.

— А ну, иди подержи, я покурю!

С резвостью жеребенка Чобот подбежал к картине и обеими руками вцепился в раму. В эту минуту он даже дышать боялся. Видя, с какой завистью смотрели на него ребятишки — держать картину доверили ему, а не кому-нибудь другому. — Чобот ликовал.

— Ну как, Чобот, получилось?

Чобот поглупевшими глазами смотрел снизу вверх на Сашку (всякий раз он ждал от него какого-нибудь подвоха) и не знал, что ответить.

— Я спрашиваю, получилось или не получилось? — сердито переспросил Сашка.

— Получилось, ох и получилось, дядя Саша! Как правдашний…

— А что ж ты говорил, что пуклости нету?

— Это не я говорил, это учитель сказал. Я еще тогда заметил, что пуклость есть!

В это время подошел к картине дед Евстигней. В руках он держал черную бутылку, заткнутую промасленной тряпкой: ходил в ларек за керосином. Надвинув фуражку поглубже на глаза и почесывая затылок, он долго, вытянув шею, смотрел на портрет, потом ухмыльнулся в усы и процедил:

— Нн-да-а… Ничего, похож. Только что-то он у тебя, Сашок, отвернулся, в глаза не смотрит, ай солнца испужался?

— Так уж нарисовал его художник, дед. Видишь, он всю страну взглядом окидывает, за всем хочет углядеть.

— Да, это знамо, что за всем хочет углядеть… А вот лучше, чтоб ты его лицом повернул, чтобы он не в сторону, а людям в глаза глядел, так-то оно навроде будет лучше.

Дед Евстигней был из тех «бывших», кого в начале тридцатых годов изрядно потрепали во время коллективизации, но в Нарым ссылать не стали. Человек он был незлобивый, а поэтому сочли, что для колхоза он не причинит никакого вреда, и на втором году колхозной жизни приняли его в артель, где он молча, до глубокой старости трудился в полеводческой бригаде.

— Ты в этом деле, дед, ничего не понимаешь. Купил керосин и стучи до дома, а то прольешь.

— Да это, конечно, что мы понимаем? Мы народ темный, где нам все понять… — Прижав к выгоревшей сатиновой рубахе бутыль, дед, опираясь на батожок, потащился по переулку.

Ребятишки в клуб зайти не решались, остались ждать у крыльца — боялись уборщицу Настю, она же была и билетерша. На вечерние сеансы подростки до шестнадцати лет у нее никогда не проходили. Всех в селе Настя знала, как свои пять пальцев: и по фамилиям и по возрасту. Затрещину она умела дать не хуже мужика, если какой-нибудь смельчак пытался прошмыгнуть без билета.

С картиной Сашка прошел в гримировочную. Она служила в клубе и складом театрального реквизита, и директорским кабинетом, и курительной комнатой для артистов. Стены комнаты были облуплены и пожелтели от табака. На полках полуразвалившегося шкафа (он был почти единственным предметом из мебели, если не считать трехногой скамейки, приставленной к стене) лежали два размочаленных, вымазанных в гриме рыжих парика, несколько кусков пластилина, две полурастрепанные и замусоленные книжки нот и сборник для эстрадной художественной самодеятельности.

Сашка приставил картину к стене и попросил Настю сходить за заведующим, который жил рядом с клубом.

— Мне нетрудно, только он с утра собирался вести корову к ветеринару, не знаю, вернулся или нет. — Склонив голову, Настя принялась рассматривать картину, потом вышла.

Она вернулась с ведром воды и огромной тряпкой.

— Дома. Сейчас придет.

Наконец появился заведующий. Это был бывший одноклассник Дмитрия Шадрина, по фамилии Матюшкин. Как в 1943 году вернулся без руки с войны, так сразу же райком послал его работать в клуб заведующим. В свои двадцать семь лет Матюшкин уже имел четверых детей, один другого меньше. Всегда он был чем-то озабочен, всегда что-то доставал, и вечно его ругали, мол, недостаточно активно и творчески работает.