Караульные накрылись кошмой. Из-под нее посверкивали их настороженные глаза.

4

После грозы небо снова очистилось, заголубело. Взошло солнце, одарив все вокруг теплым светом. Но нерадостным было наступившее утро для пленников, ничего оно не изменило в их горькой судьбе; оставалось только гадать — долго ли им быть в вонючем загоне? Когда погонят на злую чужбину?

С восходом солнца караульные ушли, и опять томительно потянулось время.

Ближе к полдню в лагере началось оживление — вернулся отряд конников, уехавший накануне. И вернулся с новыми пленными.

Дюжие воины после короткой глухой возни втолкнули в загон юношу и девушку. Юноша придерживал девушку, иначе бы она упала, казалось, она была без сознания; на бледном нежном лице ее были видны свежие царапины; светлая золотистая коса бессильно повисла на груди. Придерживая девушку, юноша озирался, готовый броситься на любого, кто посмеет приблизиться к ним.

— Какую красу загубили! — ахнула тетка Авдотья, — Ну, ну, не сверкай глазами! Не обижу суженую твою, — сказала она, подходя к ним и обнимая девушку, — Чего стоять-то тут, пойдемте в тенек, все ей будет легче.

Она решительно увлекла их на сухое место у стены, посадила девушку; юноша оцепенело опустился рядом.

— Испужался, родимый, — сочувственно вздохнула тетка Авдотья. — Беда-то какая! Но и то ладно — жив. Стоял-то за нее, по всему видать, крепко: вся рубаха располосована. Сходи-ка к ведру, водица там, кажется, еще осталась.

Филька зачарованно смотрел на юношу: вышитая шелком по воротнику и подолу рубаха, порванная на плечах, открывала мускулистое загорелое тело. Юноша казался гибким и сильным; у него были длинные волнистые волосы цвета спелого льна; обут он был в сапожки мягкой кожи, разрисованные узорами (как только татары не сняли такие красивые сапожки!)

Между тем тетка Авдотья, напоив девушку и расспросив ее, подошла к дедушке Миките, озабоченно стала шептаться с ним. Дед вроде не понимал, что от него требуется, грустно покачал головой.

— Откуда они будут? — спросил Еким. — Обличьем какие-то особенные. Словно бы издалека, не нашего краю.

— Голубка-то с дедушкой давно уж в лесу живут. Россавой, или Росинкой, звать ее, — откликнулась тетка Авдотья. — А тот ее дружок. Не поняла я, чудно больно: будто бы из слободы он какой-то лесной, что у озера. Баба там правит, так вот он сынок той правительницы, вроде княжича. И имечко у него княжеское — Василько. Татары все крутились у озера, пес знает, что искали, а наткнулись на них. — Тетка Авдотья повернулась к деду Миките, спросила сердито: — Придумал ли что, старый пень? Ведь избезобразят девку, надругаются — совесть нас замучит.

— Попробовать можно, — скромно ответил дед Микита. — Что не попробовать.

Он покорно пошел к девушке вслед за теткой Авдотьей. Еким сумрачно взглянул на Фильку.

Тятьки-то дома не было — в лес уехал?

— В лес. Нагрузил воз пустых корзин и… — Филька замялся.

— И еще что-то?

— И еще.

— Так я и подумал. Лесную слободу ордынцы искали, пустил их кто-то по следу твоего тятьки. Теперь они из него все жилы вытянут, станут добиваться…

— Из кого… жилы? — похолодел Филька.

— Да из парня из этого, из Василька. Знаю я, где живет дедушка Росинки, знаком с ним. И о правительнице Евпраксии Васильковне слышать приходилось. Их слобода на другой стороне озера, туда добраться надумаешься. Куда им найти, ордынцам! А слышать о ней слышали. Будут у парня дознаваться, где потайные тропы. Беды не оберешься…

Еким что-то придумывал, потом решительно направился к тому месту, где дед Микита и Авдотья склонились над девушкой. Дед Микита какой-то грязноватой мазью натирал девушке руки, шею; на нежной коже оставались темные пятна. Василько с тревогой наблюдал за стариком.

— Здоров будь! — приветствовал Еким юношу.

— Великий бог милостив! — отозвался Василько.

Лохматый Еким хмыкнул — удивился ответу на приветствие.

— Знаешь, куда ты попал?

— Теперь знаю, — сказал юноша. — Я ведь первый раз вижу татар…

— Далеко же вы упрятались, коли первый раз видишь. — Еким сердито и в то же время с любопытством присматривался к парню. — Только может оказаться: далекое станет близким. Не допытывались у тебя ордынцы, как пробраться в урочище?

— Нет, — растерянно ответил Василько. — И зачем?

— То-то и оно — зачем? Разграбят ваши жилища, если доберутся до них, людей переловят, сделают рабами. Под пыткой заставят тебя указать тропы.

Василько чуть помедлил, красивое лицо его оставалось спокойным. Вдруг он вытянул из-за голенища сапога широкий нож, показал Екиму.

— У меня есть чем защищаться.

Еким с грустью смотрел на него; защищаться-то он будет, в том никакого сомнения нету, парень не из робких, но больно было представить, что сильный, ловкий юноша бесславно погибнет от ордынской сабли. Это он, Еким, защищая свой дом, мог безоглядно броситься на обидчиков, — пожил на свете, повидал всего, а у этого жизнь только в самом начале.

— Нет, не то, — поморщился мастер, отбрасывая саму мысль такой защиты. — Надо что-то придумать, что говорить тебе, как обвести татарских допросчиков. Околесину какую-нибудь нести надо поначалу. А там видно будет.

Василько с недоумением уставился на него.

— Какую околесину?

Он с тревогой перевел взгляд на Росинку, которая с помощью деда Микиты и тетки Авдотьи медленно приходила в себя.

— Ее тоже будут пытать? — спросил угрюмо.

— Едва ли, — ответил Еким. — Ей-то можно говорить все, как есть. Пусть и говорит, что живет с дедом в лесу у озера. И больше ничего не знает. Не будут, — повторил он, успокаивая Василька. — Да дед Микита, чаю, не зря старался. А вот что тебе отвечать, давай подумаем.

5

В загородку вошли давешние ночные караульщики — пожилой, морщинистый, с косичками за ушами (монгол), и молодой, безусый, веселый Улейбой. Караульные оглядели зашевелившихся с их приходом пленников.

Пожилой монгол, не видя ту, за кем пришел, нетерпеливо крикнул:

— Девка! Девка давай! К Бурытаю в юрту давай.

— Пронеси, господи! — перекрестилась тетка Авдотья.

Караульные заметили Росинку, которая беспомощно жалась к Авдотье; нежные щеки ее были бледны, казалось, она вот-вот снова лишится чувств.

Воины приближались, испытующе приглядывались к девушке. Первым заметил неладное пожилой: споткнулся, глаза пугливо расширились.

— Куда! Куда! — замахала на них тетка Авдотья. — Аль не видите?

Как вкопанный, остановился и молодой, замер от ужаса. Монгол свистяще спросил женщину:

— Черная смерть, а?

Ответа не требовалось — увидел скорбно поджатый рот Авдотьи, понял, что не обманулся: к полонянке пристала черная смерть — чума, вон вся изошла пятнами. «Ай, шайтан!» — пробормотал он посиневшими от страха губами.

Воин круто рванулся назад к выходу. Молодой поспешил за ним. За стеной загородки послышались их всполошенные крики.

— Кажется, и ладно, — зашептала Авдотья, подбадривая Россаву. — Ты, голубка, не пужайся, авось обойдется.

— Страшно мне, тетенька.

— Ничего, ничего, — поглаживая ее по волосам, говорила старая женщина. — Так-то, сморенной, и лучше. Крепись.

В воротах показался Мина, входить в загон не стал; вытянул шею, разглядывая девушку, сидящих рядом Авдотью и деда Микиту, — все еще надеялся, что караульные подняли напрасный переполох. Из-за его спины выглядывал тучный, кривоногий мурза Бурытай. Ничего так не пугало, как известие о черной смерти, от которой не было никакого спасения.

Взгляд монаха столкнулся с тусклыми, по-детски добрыми глазами деда Микиты; словно вспомнив что. он обратился к старику:

— Говори, колдун, неужто чума пристала?

Дед Микита пожал плечами, сказал:

— Да что, мой господине, сам видишь— смертные пятна. Стало быть, так…

— Когда поймали, не было у нее пятен.

— Эх, сердешный, — печально отвечал дед Микита, — может, и не было видно, а как обмерла, сморилась, хворь-то наружу полезла.