— Гумус, — кивнул Григорий.

— Вот-вот, гумус. А мы по этому рукаву и отведем частицу его в озерко. Сделаем водоотстойник, а потом удобрим низину илом, чтоб уродились и озимые и яровые. На вспаханной делянке мы уже сделали пробу.

— Высокая наука! — изумляется Василь. — И что же из нее выйдет?

— Высокий урожай и… новые песни. Сочините тогда?

— Ага! — одновременно отвечают гуцулы, недоверчиво осматривая и низину и золотое озерко, усеянное по берегам розовыми ромашками.

— Чтобы на таком черством клочке что-нибудь выросло? — сомневается Василь. — И кто будет подымать этот клин?

— Колхоз.

— Колхоз? Какой?

— Ваш, Гринявский, — отвечает Нестеренко.

— Да ведь его же нету еще?

— Так будет.

— Свет мой бедный! Дитя еще и не родилось, а ему уже со всех гор приданое собирают.

— А все для того, чтобы ты, Василь, сказал потом: не бедный, а щедрый свет мой, зажиточно живется на этом свете! Так гуцулы говорят?

— Так, товарищ институтский агроном!

— Предпоследнее слово можно выкинуть.

— А чести от того не уменьшится?

— Вот этого уж не знаю.

— А кто же будет знать?

— Люди.

— Дядя Микола, как там, в селе? — спрашивает Василь, втайне надеясь узнать что-нибудь о своей Мариечке.

— В селе все кипит. Те, кому жилось кисло да солоно, кто мозолистыми руками на кулешу[17] зарабатывал, думают, как бы соединить эти руки да взяться за работу сообща. Не будь врага да ядовитых языков, зажили бы мы в Гринявке совсем по-новому. А еще новость, — спокойно продолжает Сенчук, — наши люди поедут в восточные области Украины, а кое-кто и в Россию — поглядеть на колхозное житье-бытье, чтоб новая наука в сердце запала.

— И кто же поедет? — встрепенулся Василь.

— Сегодня собрание скажет. Ты не опасайся, Мариечку люди выберут.

— С какой это стати мне опасаться? — растерялся Василь. — И что мне за дело до Мариечки?.. А когда выборные поедут?

— Может, через неделю, а может и завтра, — лукаво глядя на Василя, говорит Микола Сенчук.

— Завтра! И Мариечка тоже?

— И Мариечка. А что тебе за дело до нее?

— Похоже на то, что не пойдет завтра Василь на полонину, а так припустится вечером в Гринявку, к Мариечке, что и постолы с обеих ног слетят, — с сожалением покачивает головой Иван.

Тесный временный двор машинно-тракторной станции сейчас напоминает выставку сельскохозяйственных машин.

Сколько же тут всякого невиданного добра… У Мариечки Сайнюк глаза разбегаются. Она, как перед картинами, подолгу останавливается у машин, ощущая, как гул моторов сотрясает землю у нее под ногами. Девушке и радостно и немного боязно.

— Эй, чернявая, кого ищешь? — Перед ней, смеясь, останавливается молодой тракторист Павло Гритчук, весь вымазанный в копоти и мазуте.

— Самого старшего ищу — начальника машинно-тракторной станции.

— Самого старшего? — притворно вздыхает Гритчук. — Тогда ничего не выйдет: я самый младший.

— Не горюйте, и вы будете самым старшим. Только повремените, — в тон ему отвечает Мариечка. — Так, где мне найти товарища начальника?

— Вон он стоит, у комбайна.

— Спасибо, товарищ самый младший. Жаль, что не вы самый старший, — улыбаясь, благодарит девушка.

И впрямь было бы лучше, если бы ее просьбу мог выслушать этот тракторист.

— Мариечка, потупясь, подходит к директору МТС Денису Макарову. Беленький узелок в руке явно тяготит ее.

— Вы будете начальник МТС?

— Я буду начальник МТС, — весело отвечает Денис Иванович. — А вы кто будете?

— Я Мария Сайнюк. А в Гринявке все зовут меня просто Мариечкой.

— А мне тоже можно звать вас Мариечкой? Я не из Гринявки!

— Зовите, товарищ начальник МТС… Это я вам принесла, — и она смущенно подала узелок.

— Это что? — удивился Макаров.

— Орешки, и вы не можете не взять их!

— Почему?

— Потому, что они с моего девичьего ореха. Сколько ему лет, столько и мне. Сам Михайло Гнатович, секретарь райкома, когда заезжал к нам, хвалил эти орехи.

— Ну, раз Михайло Гнатович хвалил, ничего не поделаешь. А у меня Михайло Гнатович хвалил персики. Дать тебе, Мариечка?

— Ой, не надо!

— А что же тебе дать?

— Что? — смущенно переспросила Мариечка. — Если бы вы могли…

— Не стесняйся, Мариечка.

— Если б вы могли дать… трактор.

— Трактор?! — Денис Иванович оторопел.

— Не навсегда, только на денек. Надо в Гринявке вспахать один клочок колхозного поля.

— Мариечка, и не совестно тебе обманывать старших? У вас еще нет колхоза.

— Я никогда не обманываю, — девушка вспыхнула. — Я, товарищ начальник МТС, комсомолка. Пусть и нет еще у нас в Гринявке колхоза, так зато есть новая спокон веку непаханая земля для колхоза. У озерка, возле Черемоша.

— Помню, помню такое место, — Денис Иванович заинтересовался.

— Вот видите. Этот клин, наверно, я с девчатами буду обрабатывать. Так имею я право позаботиться о нем, не дожидаясь весны? Если вспахать нашу землю трактором, больше на ней уродится или меньше?

— Больше. И что ты думаешь сеять?

— Кукурузу.

— Книжки у тебя есть?

— Только газеты. И еще лекция Марка Озерного.

— Возьмешь у меня кое-какие книжки.

— Очень благодарю. Я бы добилась, чтоб хоть за наши деньги вспахали нам землю под кукурузу, да где взять предплужники? Так что подумайте, товарищ начальник: разве можно приниматься за новую работу не по-новому, без МТС?

Последние слова так поразили директора МТС, таи понравились ему, что даже засмеялся человек.

— Раз так — по рукам! Ты мне — орехи, я тебе — трактор!

Мариечка укоризненно, лукаво и весело покачала головой.

Солнце озаряет лучами ближние горы, а дальние покрываются сизыми сумерками; и вдруг гора глухо застонала: то, разрывая золотую солнечную пряжу, падает стройная пихта, за ней вторая, третья. Вот на самой макушке горы появился Василь. Он размахнулся топором раз, другой, и пихта затрепетала от корней до вершины. В руках Ивана Микитея изогнулась пила, другой конец ее подхватил Василь, и стальные зубы зашипели, разбрызгивая струйки опилок. Дерево со стоном валится на землю, в последний раз стряхивая со своих ветвей опустевшее гнездо, и топор в руках Василя снова пускается в свой смертельный танец. По соседней горе вихрем носятся возчики, теснясь на узких бороздках свежих просек: идет трелевка очищенных бревен к ризе — гигантскому желобу, по которому их спустят с горы. И вот уже тяжелое бревно подхватывают дружные руки ризовщиков.

— Клейгов![18] — крик переплескивается через ущелье.

— Кинатов![19] — глухо отзываются снизу чокеровщики.

Дерево, как вытряхнутый из тучи гром, глухо грохочет, устремляясь вниз по массивному желобу, и со звоном вылетает из него к зеленому подножию горы.

Там чокеровщики приподымают бревно острогами, перехватывают его чокером — зажимом, и вот уже трос лебедки, поскрипывая, осторожно несет тяжелую пихту к эстакаде, откуда по узкоколейке отходит нагруженный эшелон с надписью:

И снова топоры Ивана и Василя описывают дуги, глубоко впиваясь в пахучие стволы.

— Эге! Отстали сегодня, ребята! Отстали! — говорит, подымаясь к ним, маленький, приземистый приемщик Володимир Рыбачок. В руках у него тетрадь и карандаш.

— И очень отстали, товарищ Рыбачок? — озабоченно спрашивает Василь.

— Ну, положим, не очень, однако скорей всего на красной доске я, извините, верных товарищей не увижу. Извините, но не увижу. Разминулись вы сегодня с лучшими передовиками леса, чего не желаю вам, извините, на завтра.

— А все потому, что у тебя, верный товарищ, только и речей, что про свою Настунечку, — уколол Василь Ивана.