– Нет ли здесь нэдооценки противника? Весной и летом нам дорого обошлась самоуверенность… некоторых командиров.

– Так точно. Но, в сложившейся ситуации, переоценка противника является ничуть не менее опасной. Лихой стиль ведения боевых действий, продемонстрированный немцами, на самом деле не от хорошей жизни. Он основан на том, что противника вынуждают делать ошибки, причем ошибки грубые, и это правильно. Недостаток в том, что все планы основываются на том, что ошибки непременно будут допущены. Если этого не происходит, чудеса кончаются. Поневоле приходится воевать правильно.

– Объясните.

– Это когда тот, кто сильнее, получает возможность поставить противника в безвыходное положение. А тот, кто слабее, неизбежно проигрывает. Правильно воевать – это рассчитывать на худший вариант, исходя из известного. На то, что враг не сделает ошибки. Но нельзя приписывать врагу всеведение и непогрешимость, и бояться появления войск там, где им взяться неоткуда. Иначе лучше забыть о проведении глубоких наступательных операций.

– И какой же худший вариант на вашем участке фронта?

– Помимо тех резервов, которые готовили заранее, немцы перебросят дополнительные. Остановят наступление ударом во фланг, примерно вот так, – он показал направление на карте, – прорвутся и вступят во встречный бой с пехотой общевойсковых армий. Растреплют пехоту, но мы максимально насытим части противотанковыми средствами, так что при этом и от их ударных моторизованных частей мало что останется. Часть наших войск будет окружена в лесах, но на плотное окружение сил у них не хватит. Потому что им будет не до того, чтобы добивать окруженцев. В это время с востока войска Западного фронта, скорее всего, все‑таки захватят Вязьму. Отсечь практически всю группу армий "Центр" у нас не хватит сил. Мы просто не успеем в условиях заболоченного леса зимой. Нанесем удар в общем направлении на Смоленск, по сходящимся направлениям. Достижение полного успеха в виде захвата Смоленска считаю вряд ли возможным. Это развитие событий на центральном участке фронта является наиболее вероятным, товарищ Верховный Главнокомандующий.

Восьмой день в заснеженных лесах, в которых громада танкового корпуса утонула, но не так, как тонут в море или в болоте, а так, как ребенок тонет в одежке, скроенной на великана, растворилась, как горстка соли в бочке воды. Бойцы иззябли, а уж устали так, как люди в мирное время не устают. Бойцы третьей роты генераторного батальона вроде бы и не воевали, им не приходилось стрелять, разве что кое‑когда поначалу, сдуру, но устали они ничуть не меньше остальных. Каждую минуту, когда их не мотало на ухабах, безжалостно колотя о стылый металл, они рубили лес. Валили лесины, обрезали и обрубали сучья, разделывали стволы, – в общем, делали то же, что и в лагере, и ничуть не меньше, и ничуть не легче. Отличия начинались потом, когда лесины, сучья, кустарник, все вперемешку, загружали в барабан, который все это добро с глухим, каким‑то подземным гулом переводил на щепу. Два, между прочим, кубометра. Как откроешь потом – так шибало древесным духом, который вздымался оттуда вместе с клубами мельчайшей пыли, что и не продохнуть, тошнило с непривычки. Потом это все нужно было перегрузить в ненасытную утробу генератора. Все два куба. Потом, пока зелье варится, нужно успеть заготовить следующие два кубометра дров и перевести их в щепу. Перелить горючку в цистерну, но на это, слава богу, есть насос. Еще одно отличие, на которое человек без лагерного опыта не обратит внимания. Отличные мотопилы, которые заправлять той же горючкой. Не тупятся, не ломаются, не клинят. Даже звук особый, глухой, и непонятно, как они это сделали? И руки греют. Без цифр, без марки, без названия, только клеймо несмываемым, нестираемым черным лаком, не то цепочка, не то два жгута переплетены между собой. Он знал, что это такое. Все фронтовики знали.

Прототип II: образца 35 года

После испытаний Владимир Яковлевич оказался, что называется, "на коне", и на коне этом он совершенно явно для опытного глаза уезжал в счастливую жизнь, где пайки, транспорт и распределители с приставкой "спец", но его явно грызли какие‑то сомнения, и поэтому он, уединившись с Саней, устроил ему "отвальную". Берович кушал исправно, но оказался непьющим, а вот конструктор, приняв на грудь больше, чем собирался поначалу, впал в тоску. Причины ее были, в общем, довольно далеки от сентиментальности.

– Эх, Саня, – говорил он, пригорюнившись, – избавился я, пока что, от срока, да вот только не знаю, надолго ли… По всему выходит – оттянул только свою законную отсидку. Ты меня понимаешь? Вроде как вот он, двигатель, а на самом деле нет его, понимаешь? Обман один. – И, закручинившись вконец, добавил. – А сам я, выходит, жулик.

– Почему, дядя Володя?

– А потому, Саня, что его в серию запускать. А детали делать не на чем и некому. Не напасешься, если так вот, поштучно вылизывать.

Берович понимал, что конструктор черств и эгоистичен, что персона его интересует инженера только постольку, поскольку тот дорожит своей шкурой, но и сам не испытывал к нему какой‑то особой личной преданности. То, что он вот так раскис, напившись, коробило и, мягко говоря, не прибавляло уважения к государственному человеку. Поэтому, не обращая внимания на излияния собеседника, он спросил его о том, что интересовало лично его.

– Как вы говорили, наука эта называется? Которая про жар и про моторы?

– Термодинамика?

– Во‑во, – он несколько раз повторил мудреное слово про себя, запоминая, – а то никак вспомнить не мог…

Он и вообще был большим охотником до мудреных, иностранных слов. В глазах конструктора промелькнул некий намек на любопытство.

– А к чему тебе?

– Так, – Саня пожал плечами, – интересно. У вас книжки про это нет, почитать?

– Да есть‑то есть, только тут видишь, какая закавыка: я в понедельник уезжаю. Доделаю дела, оформлю, прослежу за погрузкой, документами и – до свидания. Пора. Да и надоело, признаться. А подарить, прости, брат, не могу. С литературой в наше время…

Саня облизал враз пересохшие губы:

– Я успею… Я… Я постараюсь успеть.

Надо сказать, конструктор был весьма склонен к экспериментам. И к экспериментам вообще, и к экспериментам над живыми людьми в частности. В плане материала, понятное дело, был предпочтителен женский пол, но это не было обязательным условием. Поэтому он, вроде бы как с сомнением, протянул:

– Ну‑у, разве что так…

Утром в понедельник, Саня, как и обещал, вернул ему устрашающей толщины том. Мало того, что материал был по определению объемным. Это было переводное издание с немецкого, написанное типичным немецким профессором с типично немецкой дотошностью в типичном немецком тяжеловесном стиле с предложениями бесконечной длины. Глядя в его красные с трехсуточного недосыпа глаза, конструктор поинтересовался:

– Ну? Понял что‑нибудь?

– Понял, – охрипшим голосом ответил Берович и откашлялся, – только… А!

– Чего?

Ему и впрямь было любопытно, что именно понял в чудовищном тексте этот полуграмотный пацан за два с половиной дня и три ночи, и получил соответственно:

– Там не все. Не хватает самого главного.

– Слушай, Саня, – неприятным голосом проговорил Макульский, – тебе никто не говорил, что ты есть страшный нахал, а? Наглость – это ничего, это даже неплохо. Вот только в этом случае это еще и выглядит смешно. Там половина текста сплошной математики, через которую мне приходится продираться, как через бурелом, а ты и понятия не можешь иметь, но судить берешься. Нет ничего смешнее и противнее недоучки, который берется критиковать спеца на основе своих куцых мыслишек. Вот вам говорят, что вы соль земли, и все вам по плечу, включая термодинамику за двое суток, и это, конечно, правда, вот только не вся правда полностью.

– Он там повторяет десять раз одно и то же по отдельности, хотя на самом деле это варианты одного и того же. Всей математики его я не понял, врать не буду, но во многих случаях она и вовсе ни к чему. Ни капли не помогает докопаться до сути и сделать какие‑нибудь выводы. Я не о науке, я о том, что книга написана хреново. Бестолково и как это? В общем, если это учебник, то плохо годится для того, чтобы научить.