Неруда развела руками.

– Разве это не очевидно? Карен Бесарян – или, простите; здесь будет более уместна её девичья фамилия. Карен Коэн не стала личностью в тот день, когда была зачата – она родилась в мае 1960, так что это произошло где‑то в августе 1959. Она стала личностью пятнадцатью днями спустя, когда её эмбрион потерял возможность стать несколькими разными людьми.

Лопес посмотрела на присяжных, чтобы убедиться, что они следят за мыслью.

– Да, профессор, – сказала она. – Продолжайте.

Неруда улыбнулась; наступала кульминация её выступления.

– И, поскольку индивидуализация – это часть юридического определения личности, Карен – теперь уже Карен Бесарян – по‑видимому, перестала быть личностью в глазах закона не в тот день, когда её тело умерло на Луне, но в тот более ранний день, когда её разум отсканировали и была создана его копия. Та личность, которой была Карен Бесарян, юридически оказалась возвращена в статус эмбриона возрастом меньше пятнадцати дней; она потеряла свои права личности в момент, когда перестала быть единственным уникальным организмом. Понимаете? Уникальная юридическая сущность, известная как Карен Синтия Бесарян, прекратила существовать в момент завершения сканирования. И, разумеется, когда личность исчезает, она исчезает насовсем.

Если бы я был в своём старом биологическом теле, то наверняка бы в этот момент поражённо осел бы в кресле. Лопес элегантно обошла всю нашу стратегию – и при этом сообщила суду, что если он станет оспаривать её позицию, то ему придётся оспорить всё действующее законодательство об абортах. Одного взгляда на судью Херрингтона мне хватило, чтобы понять – это последнее, чего бы ему хотелось.

– Сделаем перерыв, – сказал судья; вид у него был не менее ошарашенный, чем у меня.

30

Как бы мне хотелось видеть Землю; тогда у меня бы было, на чём сосредоточить свои мысли, когда я думаю о Ребекке. Но Земля была прямо под нами, а созерцание пола не могло удовлетворить мою психологическую потребность. Конечно, и ничто другое не могло, кроме возможности увидеть её по‑настоящему.

Ребекка думает, что вселенная шлёт ей послания – по её словам, сначала тактично, но потом, если она их не воспринимает, вселенная начинает дубасить её палкой.

Я не верил в такие вещи. Я знал, что вселенной я безразличен. И всё же, вероятно, из уважения к Ребекке, я иногда обнарудивал, что и правда присматриваюсь, прислушивають, примечаю: если есть способ отсюда выбраться, то, может, вселенная мне намекнёт?

Тем временем я последовал ещё одному совету Брайана Гадеса – тому, которого, как я надеялся, потом не буду стыдиться. Я решил попробовать заняться лунным скалолазанием. На Земле я никогда ничем подобным не увлекался – восток Канады не больно‑то богат горами. Но звучало это привлекательно, так что я поинтересовался в бюро развлечений.

Оказалось, что альпинистские экспедиции водил мой старый знакомый Квентин Эшберн, инженер по обслуживанию лунобусов. Никому не позволялось выходить на поверхность Луны в одиночку; те же самые правила здравого смысла, что применяются в дайвинге, действовали и здесь. Так что Квентин, узнав, что я интересуюсь скалолазанием, пришёл в полный восторг.

В прошлом, как мне сказали, скафандры изготовлялись для каждого индивидуально, но новые адаптивные материалы сделали это ненужным: в Верхнем Эдеме имелись скафандры трёх размеров для мужчин размеров и трёх для женщин, и практически сразу стало очевидно, что мне нужен мужской средний размер.

Квентин помог мне облачиться, проверил все соединения. Потом отобрал альпинистское снаряжение, хранившееся тут же на открытых полках. Кое‑что из него я узнал: к примеру, мотки нейлоновой верёвки. Другое я видел впервые в жизни. Последнее орудие имело вид настоящего оружия: пистолета с толстым коротким дулом.

– Что это? – спросил я.

– Это горный пистолет, – сказал он. – Для забивания питонов.

– Что ж, надеюсь, нам они не попадутся, – сказал я.

Квентин замеялся.

– Питоны – это такие металлические штыри. – Он открыл толстый магазин пистолета и показал. Штыри были десяти сантиметров в длину. Передний конец был заострён, на заднем имелась проушина, в которую продевалась верёвка. – Мы вбиваем их в скалу и используем как упор для руки или ноги, или закрепляем на них канаты. На Земле питоны обычно забивают руками, но здесь скалы довольно твёрдые, к тому же слишком велик риск повредить рукавицу и выпустить из скафандра весь воздух. Так что мы пользуемся горными пистолетами.

Я никогда не держал в руках никакого оружия – и, как канадец, был горд этим фактом. Однако я взял устройство и последовал примеру Квентина, который опустил другое такое же в объёмистый карман на правом бедре.

Наконец, мы напялили круглые шлемы. Они были начинены, как пояснил Квентин, чем‑то вроде электронных чернил: любая часть шлема могла стать матовой и блокировать солнечные лучи. Затем мы прошли через шлюз, который оказался рядом с площадкой, где садились лунобусы.

– Ваша радость и гордость улетела, – сказал я ему по радио, указывая на пустую площадку.

– Уже давно, – ответил Квентин. – Он на обычном маршруте к ЛС‑1. Но завтра он возвращается, повезёт несколько человек в обсеравторию SETI.

Обсерватория SETI. Там слушают приходящие из вселенной сообщения. Я тоже пытался их слушать.

Мы двинулись дальше, шагая уже по лунной поверхности. Хотя скафандр весил больше двадцати килограмм, я по‑прежнему ощущал себя гораздо легче, чем на Земле. Воздух в скафандре был немного странный – совершенно лишёный каких‑либо запахов – но я быстро к нему привык, хотя…

Нет, показалось. На секунду я подумал, что начинается новый приступ головной боли, но ощущение прошло практически сразу же.

Перед нами была стена кратера. Пока мы шли, солнце исчезло за ней, и стали видны звёзды. Я продолжал вглядываться в чёрное‑пречёрное небо в поисках Земли, но, конечно же, её отсюда не было видно. А вот…

– Это Марс? – спросил я, указывая на яркую точку света, немного отличавшуюся оттенком от остальных – она могла быть красной либо зелёной, но я никогда не слышал о «зелёной планете».

– Точно, – ответил Квентин.

Нам понадобилось минут десять, чтобы то шагом, то прыжками добраться до кратерной стены, которая теперь уходила ввысь над нашими головами, крутая и неровная. Посколько мы были в тени, Квентин включил фонарь, встроенный в скафандр в центр груди, а потом протянул руку и переключил что‑то на моём скафандре, включая такой же фонарь.

– Ух ты, – сказал я, глядя на чернильную стену. – Она выглядит… трудной.

– Ещё бы, – дружелюбно отозвался Квентин. – Когда легко – никакого интереса. – Он не стал ждать ответа, что было хорошо, потому что я не знал, что ответить. Вместо этого он отстегнул клапан на кармане и вытащил из него горный пистолет. – Видите? – сказал он, указывая свободной рукой. – Целитесь в трещину в скале.

Я кивнул.

Он прицелился, потом выстрелил. Звука не было никакого, но пистолет явно разрядился с немалой отдачей, судя по тому, как рука Квентина дёрнулась назад. Металлический штырь беззвучно воткнулся в скалу. Квентин проверил его, чтобы убедиться, что он сидит прочно, и продел сквозь него верёвку.

– Всё очень просто, – сказал он.

– Сколько крюков у него в обойме?

– Восемь. Но в карманах уйма запасных, так что не беспокойтесь.

– Э‑э… похоже, у него приличная отдача, – сказал я, указывая на пистолет.

– Зависит от установки мощности, – объяснил Квентин. – Но на максимуме, когда мы работаем с гранитом… – Он подрегулировал что‑то на пистолете и выстрелил в сторону от кратерной стены. Штырь метнулся через лунный вакуум и взметнул пыль там, где упал.

Я кивнул.

– Порядок? – спросил Квентин. – Ну, тронулись!

Мы начали взбираться по каменной стене, поднимаясь всё выше и выше, к солнечному свету.