– И из этого следует… что? У вас будет нормальный срок жизни?

– Да! Да! То есть вы понимаете, что…

– Это великолепно. Где они делают такие операции?

– В Джоне Хопкинсе[79].

– Понятно. Что ж, вы туда попасть не можете, но…

– Что значит я не могу туда попасть? Мы говорим о спасении моей жизни! Я знаю, что у вас правила, но…

Гадес поднял руку.

– И мы не можем их нарушить. Но не волнуйтесь. Мы свяжемся с нужными людьми от вашего имени и доставим специалиста прямо сюда. У вас неограниченное медицинское обслуживание, хотя…

Я знаю, о чём он думает. Что мой бухгалтер – старина Ларри Хэнкок – несомненно, заметит… сколько? Миллионы? Да, это обойдётся в миллионы. Но Гадес всё ещё не улавливал суть.

– Нет‑нет, вы не поняли. Теперь всё по‑другому. Условия, на которых я согласился здесь поселиться, больше не действуют.

Голос Гадеса был бесконечно любезен.

– Мне очень жаль, сэр. Мы, без сомнения, организуем ваше лечение – и как можно скорее, поскольку я прекрасно понимаю нестабильность вашего текущего состояния. Но вы не можете покинуть Верхний Эдем.

– Вы должны меня отпустить, – сказал я сдавленным голосом.

– Мы не можем. Снаружи у вас нет ни дома, ни денег, ни личности – ничего. Здесь единственное место для вас.

– Нет, вы не понимаете.

– О, прекрасно понимаю. Послушайте – сколько вам лет?

– Сорок четыре.

– Подумайте о том, как вам повезло. Мне пятьдесят два, и я должен буду трудиться ещё много лет, но вы ушли на покой на один или два десятка лет раньше, чем большинство людей и живёте в абсолютной роскоши.

– Но…

– Разве нет? Разве вам чего‑то здесь не хватает? Вы ведь знаете, как мы гордимся качеством нашего обслуживания. Если что‑то не отвечает вашим стандартам, вам достаточно только сказать. Вы ведь знаете.

– Нет‑нет… здесь всё очень приятно, но…

– Вот видите, мистер Салливан, вам совершенно не о чем беспокоиться. У вас здесь есть всё, что вы могли бы иметь снаружи.

– Не всё.

– Так скажите мне, чего вам не хватает. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вы остались довольны.

– Я хочу домой. – Это прозвучало так жалобно, так похоже на мои первые дни в летнем лагере много лет назад. Но именно этого мне сейчас хотелось больше, чем чего бы то ни было в целом мире – во всех мирах. Я хотел домой.

– Мне правда очень жаль, мистер Салливан, – сказал Гадес, медленно качая головой; конский хвост у него на затылке при этом подпрыгивал. – Этого я вам дать никак не могу.

17

Вы должны пройти американскую таможню в аэропорту Пирсон города Торонто ещё до того, как сядете в самолёт до Штатов. Я боялся, что у нас с этим будут сложности, но биометрия наших новых тел в ключевых пунктах полностью совпадала с биометрией прежних, так что мы прошли через автоматизированный контроль без всяких хлопот. Я думал, что у Карен будут проблемы из‑за того, что её нынешнее лицо непохоже на фотографию в паспорте, но программа распознавания лиц, вероятно, больше полагалась на базовую костную структуру, потому что признала, что изображённая на фото женщина – это действительно она.

Я не летал на самолёте с тех пор, как был подростком. Доктора не рекомендовали мне этого делать, потому что перепады давления могли спровоцировать мой синдром Катеринского. Теперь, разумеется, я не ощущал никаких перепадов давления вообще. Мне было интересно, улучшилась ли кормёжка на борту за последние годы, но теперь я этого уже никак не мог выяснить.

Одно из преимуществ отсутствия потоотделения состоит в том, что не нужно брать с собой так много одежды; у нас была лишь ручная кладь. Прибыв в Атланту, мы сразу подошли к стойке «Hertz» и взяли в аренду автомобиль – белую «тойоту‑дила». Поскольку нам незачем было заезжать сначала в отель, мы поехали прямиком в похоронное бюро.

Водительские права Карен по‑прежнему действовали, хотя она сказала, что не садилась за руль много лет – боялась, что её рефлексы уже не те. Но сейчас она вела машину с большим удовольствием. Я уже и не помню, когда в последний раз ездил пассажиром, но это дало мне возможность насладиться видами; у них в Джорджии и правда много персиковых деревьев.

По пути Карен рассказывала мне о Дароне.

– Он был моей первой любовью, – сказала она. – А когда это в первый раз, тебе не с чем сравнивать. Я и предположить не могла, что всё так обернётся… хотя, полагаю, этого никто не знает заранее.

– Почему вы расстались? – Этот вопрос давно меня интересовал, и теперь я решил, что выждал достаточно перед тем, чтобы его озвучить.

– О, по множеству причин, – сказала Карен. – В основном, из‑за того, что мы разного хотели от жизни. Когда мы поженились, мы ещё были студентами. Он хотел заниматься продажами в печатном бизнесе, как его отец – тогда печатное дело ещё считалось хорошей карьерной перспективой – и он хотел, чтобы я тоже поскорее начала работать. Но я хотела остаться в университете, поступить в аспирантуру. Он хотел дом с большим участком в пригороде; я хотела путешествовать и не быть привязанной к одному месту. Он хотел немедленно заняться семейной жизнью; я хотела повременить с детьми. На самом деле…

– Что?

– Ничего.

– Нет. Скажи мне.

Карен какое‑то время молча вела машину. Потом сказала:

– У меня был аборт. Забеременела – глупо, правда? Забыла принять таблетки. Так вот, я не сказала об этом Дарону, потому что он стал бы настаивать на том, чтобы сохранить ребёнка.

Я сознательным усилием подавил естественную реакцию на удивление – глупо захлопать глазами. Они поженились в 1980‑е, сейчас 2040‑е. Если бы Карен оставила ребёнка, ему бы сейчас было около шестидесяти… и он бы также направлялся бы сейчас на похороны человека, который был его отцом.

Я практически ощутил водоворот мировых линий, туман жизней, которые могли пойти иначе. Если бы Карен не прервала ту беременность десятки лет назад, она ради ребёнка могла бы остаться с Дароном… что означало, что она, вероятно, никогда бы не написала «Диномир» и его продолжения – к писательству её приохотил её второй муж. А это означало, что она никогда не смогла бы позволить себе услуги «Иммортекс». И была бы она сейчас просто старой‑старой дамой, страдающей от больных суставов.

Мы въехали на парковку похоронного бюро. На ней было много свободных мест; Карен припарковалась на одном из мест для инвалидов.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Что? Ой. – Она включила задний ход. – Сила привычки. Раньше, когда я ещё водила, мы имели право пользоваться такими местами – мой бедный Райан передвигался с ходунками. – Она нашла другое место для парковки, и мы вышли. Я считал, что у нас в Торонто в августе жарко; здесь же было как в доменной печи и к тому же влажно, как в парной.

Другая пара – какое многозначное слово! – опережая нас, входила в здание. Должно быть, расслышав звук наших шагов, мужчина придержал для нас дверь, для чего ему пришлось обернуться

От удивления у него отвисла челюсть. Господи, как я устал от того, что на меня пялятся. Я выдавил из себя то, что считал своей лучшей постановочной улыбкой и перехватил дверь. Мы с Карен вошли. Сегодня здесь было три скорбящие семьи; указатель в вестибюле направил нас в нужное помещение.

Гроб был открыт. Даже с такого расстояния я мог разглядеть тело, пытающееся казаться живым.

Ну да. Мне ли об этом говорить.

Разумеется, все взгляды тут же устремились на нас. Женщина лет, наверное, под восемьдесят – примерно ровесница Карен – поднялась со скамьи и подошла к нам.

– Кто вы? – спросила она, глядя на меня. Её голос был слаб, а глаза покраснели.

Этот вопрос, разумеется, я много раз задавал себе в последнее время. Однако прежде, чем я успел произнести хоть слово, Карен ответила:

– Он со мной.

Морщинистое лицо повернулось к Карен.