– Чёрт возьми, – сказала мама – а ведь она практически никогда не ругалась. – Мы же могли заплатить за обследование! У нас…

Доктор Тхань взглянула на меня, потом снова посмотрела маме в глаза.

– Миссис Салливан, поверьте, это ничего бы не изменило. Состояние вашего мужа не поддаётся коррекции. АМВ наблюдается у одного человека из тысячи, а синдром Катеринского – лишь у одного из тысячи носителей АМВ. Горькая правда состоит в том, что основной формой диагностики синдрома Катеринского является вскрытие. Вашему мужу на самом деле повезло.

Я посмотрел на отца, лежащего в постели с трубкой в носу, с иглой в руке, с отвисшей нижней челюстью.

– То есть, с ним всё будет хорошо, да? – спросила мама. – Он поправится?

Голос доктора Тхань был очень печален.

– Нет, он не поправится. Когда лопаются сосуды, прилегающие к ним части мозга разрушаются потоком крови, бьющим в ткани. Он…

– Он что? – спросила мама; в её голосе звучала паника. – Он ведь не превратится в растение, нет? О Господи, бедный Клифф. Господи Иисусе…

Я посмотрел на маму и сделал нечто такое, чего не делал уже пять лет. Я заплакал. Перед глазами всё расплылось, и точно так же поплыли мысли. Доктор продолжила давать объяснения, я слышал слова «тяжёлая олигофрения», «полная афазия» и «поместить в стационар».

Он не вернётся. Он не умирает, но уже не оживёт. И последние мои слова, зафиксированные его сознанием, были…

– Джейк. – Доктор Тхань звала меня по имени. Я протёр глаза. Она поднялась на ноги и смотрела на меня. – Джейк, сколько тебе лет?

Я уже взрослый, подумал я. Я достаточно взрослый, чтобы стать главой семьи. Я позабочусь обо всём, позабочусь о маме.

– Семнадцать.

Она кивнула.

– Тебе тоже надо сделать МРТ, Джейк.

– Что? – переспросил я; сердце внезапно заколотилось. – Зачем?

Доктор Тхань подняла тонкую бровь и сказала очень, очень тихо:

– Синдром Катеринского передаётся по наследству.

Я почувствовал, что снова поддаюсь панике.

– Вы… вы хотите сказать, что я могу кончить так же, как отец?

– Просто пройди сканирование, – ответила она. – Катеринского у тебя запросто может не оказаться, но проверить нужно.

Я этого не перенесу, подумал я. Не перенесу обращения в овощ. Возможно, я не только подумал это; доктор Тхань улыбнулась улыбкой доброй и мудрой, словно услышала, как я говорю это вслух.

– Не волнуйтесь, – сказала она.

– «Не волнуйтесь»? – Во рту у меня было сухо, как в пустыне. – Вы сказали, что это… эта болезнь неизлечима.

– Это правда; дефект находится так глубоко в мозгу, что его нельзя исправить хирургически – пока. Но вам всего семнадцать, а медицина прогрессирует невиданными темпами. Даже с тех пор, как я начала работать, всё неузнаваемо изменилось. Кто знает, что станет возможным через двадцать или тридцать лет.

1

Тридцать семь лет спустя: август 2045

В бальном зале «Фэйрмонт‑Ройал‑Йорк‑отеля» в Торонто было, должно быть, около сотни человек, и по крайней мере половине из них жить оставалось очень недолго.

Конечно, будучи богатыми, те, кто находился на пороге смерти, пользовались последними достижениями косметических технологий: подтяжками лица, физиогномическими перестройками, даже лицевой трансплантацией. Меня приводил в замешательство вид двадцатилетних лиц, приделанных к согбенным телам, но, по крайней мере, транспланты выглядели лучше, чем жутко растянутые лица остальных.

Но и это, напоминал я себе, были косметические улучшения. Фальшиво‑юные лица были приставлены к старым, распадающимся телам – телам совершенно износившимся. Из присутствующих в зале стариков бо́льшая часть стояла на ногах, некоторые сидели в самоходных инвалидных колясках, кое‑кто опирался на ходунки, у одного ноги были закованы в механизированную арматуру, а на втором был полноценный экзоскелет.

Теперь и старость не такая, как прежде , подумал я, качая головой. Сам‑то я не был стар – мне было сорок четыре. Печально, конечно, но я использовал свои пятнадцать минут славы в самом начале, даже не подозревая об этом. Я оказался первым ребёнком, родившимся в Торонто 1 января 2001 года – первое дитя нового тысячелетия. Конечно, гораздо больше шума было вокруг девочки, которая родилась 1 января 2000‑го, года, не примечательного ничем, кроме трёх нулей на конце. Но это было ничего – последнее, чего мне хотелось, это быть на год старше, потому что через год я уже вполне могу быть мёртв. Старый анекдот снова всплыл у меня в памяти:

– Боюсь, у меня для вас плохие новости, – сказал доктор. – Жить вам осталось недолго.

Молодой человек нервно сглотнул.

– Сколько?

Доктор печально покачал головой.

– Десять.

– Десять чего? Десять лет? Десять месяцев? Десять…

– Девять… Восемь…

Я тряхнул головой, чтобы прогнать эту мысль, и снова огляделся. «Фэйрмонт‑Ройал‑Йорк» был отличным отелем, построенным в первые славные дни эпохи железнодорожных путешествий, и переживал возрождение теперь, когда над старыми путями начали летать поезда на магнитной подвеске. Отель располагался через дорогу от вокзала Юнион‑стэйшн невдалеке от торонтской набережной – в добрых двадцати пяти километрах от того места, где по‑прежнему стоял дом моих родителей. С потолка бального зала свисали канделябры, оригиналы живописных полотен украшали оклеенные рельефными обоями стены. Официанты во фраках сновали туда‑сюда, предлагая вино. Я подошёл к открытому бару и заказал томатный сок, обильно приправленный вустерским соусом – этим вечером мне нужна ясная голова.

Когда я отступил от бара со своим напитком, то оказался рядом с какой‑то старой дамой, выглядящей именно так, как и положено старой даме: с морщинистым лицом и белыми волосами. Среди окружающего разгула фальши и отрицания очевидного она выглядела приятным исключением.

Женщина улыбнулась мне, хотя улыбка вышла несколько кривоватой – у неё явно раньше был инсульт.

– Вы здесь один? – спросила она. Её приятный голос был по‑южному тягуч и подрагивал, как это свойственно старым людям.

Я кивнул.

– Я тоже, – сказала она. На ней был тёмный жакет и более светлого оттенка блуза, и такие же тёмные брюки. – Сын отказался вести меня сюда. – Большинство присутствующих здесь были с сопровождающими: взрослыми детьми, адвокатами или платными сиделками. Я взглянул вниз, отметил, что у неё на руке обручальное кольцо. Она, по‑видимому, заметила мой взгляд.

– Я вдова, – сказала она.

– Ох.

– Так что же, – продолжила она, – вы изучаете процесс для кого‑то из родственников?

Я ощутил, как моё лицо скривилось.

– Можно и так сказать.

Она посмотрела на меня со странным выражением на лице; я ощутил, что её моя реплика не обманула, но, хотя ей и было любопытно, она из вежливости не стала развивать эту тему.

– Меня зовут Карен, – сказала она, протягивая мне руку.

– Джейк, – ответил я, протягивая свою. Кожа на её руке была сморщенная и покрытая пигментными пятнами, суставы пальцев раздуты. Я очень осторожно пожал её.

– Откуда вы, Джейк?

– Отсюда. Из Торонто. А вы?

– Из Детройта.

Я кивнул. Вероятно, очень многие из собравшихся здесь были американцами. «Иммортекс» нашла гораздо более благоприятный юридический климат для своих операций в либеральной Канаде, чем во всё более консервативной Америке. Когда я был ребёнком, студенты приезжали в Онтарио из Мичигана и Нью‑Йорка, потому что алкоголь здесь разрешён раньше, а стриптизёрши снимают с себя больше. Теперь люди из этих двух штатов пересекали границу ради легальной марихуаны, легальных проституток, легальных абортов, однополых браков, разрешённой эвтаназии под контролем врача и других вещей, которые не одобряет религиозное правое крыло.

– Забавно, – сказала Карен, оглядывая толпу собравшихся. – Когда мне было десять, я как‑то сказала своей бабушке: «Да кто же захочет, чтобы ему было девяносто». А она посмотрела мне в глаза и сказала: «Любой, кому стукнуло восемьдесят девять». – Карен покачала головой. – Как она была права.