Она вопросительно посмотрела на Эрика – не хочет ли он подойти поближе, и он кивнул.

Министр обороны Питер Муленберг изучал гигантский дисплей в комнате без окон. Авианосцы либо уже заняли позиции, либо собирались их занять строго по графику. На его глазах красные цифры таймера сменились с «1 день 0 часов 0 минут» на «0 дней 23 часа 59 минут». Секунды не показывались, но биения пульса, которое он чувствовал под кончиками пальцев в левой лучевой артерии, было достаточно: он – дирижёр этого оркестра, а сердце – его метроном.

Было трудно отвести взгляд от картины разрушения перед глазами, но Эрик Редекоп повернулся посмотреть на Дженис. Господи, ей было всего тридцать два – какие ещё безумные средства разрушения появятся в мире, когда она достигнет его лет? Насколько маленькими они станут? Какие разрушения будут способны сотворить? К тому времени в руках отдельных людей окажется почти невообразимая разрушительная сила.

Та его часть, что коренилась в настоящем, беспокоилась сейчас о том, к чему могут привести их отношения – о том, не оставит ли он её вдовой к её шестидесятилетию.

Та его часть, что наполовину – лишь наполовину – верила в то, о чём пишут научные и медицинские журналы, считала, что в следующие пару десятков лет должен таки наступить переломный момент, и средняя продолжительность человеческой жизни станет увеличиваться с каждым годом, из чего следовало, что у них с Джен будет гораздо, гораздо более продолжительная жизнь, чем у их родителей и родителей их родителей, и что когда пройдут десятки, а может быть, и сотни лет, их восемнадцатилетняя разница в возрасте станет совершенно несущественной.

Но та его часть, что вышла сейчас на первый план, маячила на задворках его сознания с самого 11‑го сентября и с тех пор усиливалась многократно, в том числе когда рухнул Сирс‑Тауэр. Теперь, когда жизнь Джеррисона была вне опасности и у Эрика, наконец, появилось время осмыслить то, что произошло, он понял, что неважно, какие медицинские чудеса обещает будущее; планета катится в тартарары. Мир превращается из места, где войны ведутся между государствами, объявляются в законодательных ассамблеях и завершаются сформулированными в ходе переговоров договорами, в место, где мелкие группы или даже отдельные люди могут произвести опустошение, по масштабам сравнимое с войной. И масштаб здесь имеет решающее значение: оружие продолжает становиться всё меньше, а ущерб, который оно наносит – всё больше.

И это означает, что разница в возрасте между ним и Джен вообще не имеет значения – никакого. Мир не продержится так долго, чтобы дать ему возможность по‑настоящему состариться, а Джен – выйти на пенсию. Всё кончено; они обречены: это лишь вопрос времени, когда кто‑нибудь разрушит всё для всех .

Он смотрел на её красивое молодое лицо – хоть на нём и отражался сейчас ужас при виде развалин того, что было жилищем самого могущественного человека в мире.

– Ты знаешь, кто такой Великий Газу? – спросил он.

Она взглянула на него, характерно склонив голову набок, словно бы просеивая воспоминания, но пришёл ответ из её детства или из памяти Джоша Латимера, он не мог сказать.

– Мультяшный персонаж, – сказала она. – Из «Флинтстоунов».

Он кивнул.

– Он с планеты Зетокс, – сказал он, обрадованный, несмотря на обстоятельства, тем, что вспомнил эту мелочь. – Знаешь, почему его изгнали на первобытную Землю?

Она снова склонила голову; он подозревал, что кроме никто уже и не помнит ответа на этот вопрос – но он помнил; объяснение, данное в эпизоде, где впервые появился Газу, настолько его поразило, что он запомнил его на всю жизнь.

Великий Газу – щеголеватый зелёный летающий человечек, чьё появление в сериале для многих стало признаком того, что «Флинтстоуны» начинают тянуть резину – был террористом именно того типа, с которым миру вскоре придётся столкнуться.

– Он изобрёл абсолютное оружие, – сказал он Джен. – Кнопку, нажатие которой уничтожает всю вселенную. Так что его народ сослал его на отсталую планету с примитивными технологиями, где он не сможет создать ничего подобного.

Она смотрела на него, переваривая услышанное.

– Но это не обязательно должно закончиться именно так, – сказала она.

Он указал на Белый Дом: центральный особняк превращён в почерневшие развалины, западное и восточное крыло уничтожены огнём.

– А как ещё это может закончиться?

Она вздохнула.

– Я не знаю. Но не может быть, чтобы это был единственный путь.

Другие люди тоже останавливались поглазеть на руины. Маленькая группка японских туристов стояла неподалёку, слушая женщину‑гида; Эрик не понимал её слов, но звучали они печально.

По крайней мере, это была не ядерная бомба, подумал Эрик. Но их легко обнаружить с помощью счётчиков Гейгера и прочих методов; эти же новые бомбы отследить было очень сложно.

Новые воспоминания хлынули в его сознание – его собственные, детские. Машина судного дня, срабатывающая в финале «Доктора Стрейнджлава» – и как мама требовала обязательно позвать её к финалу всякий раз, как этот фильм крутили по телевизору, потому что, несмотря на жуткую серию ядерных взрывов, ей очень нравилось, как Вера Линн поёт «Мы встретимся снова».

И полковник Тейлор – сам Чарлтон Хестон – нажимающий на хрустальный цилиндр в финале «Под планетой обезьян», запуская Альфа‑Омега бомбу; один человек, уничтожающий весь мир, который раскалывается, как яичная скорлупа.

И финал романа «2001», который он впервые попытался прочитать после просмотра фильма в десятилетнем возрасте – Дитя Звёзд взрывает атомную бомбу на околоземной орбите, создавая на планете внизу ложную зарю.

И так далее, и так далее, коллективная память человечества, поп‑культура, созданная людьми поколения его родителей, поколения – он взглянул на японских туристов – которое помнило Хиросиму и Нагасаки.

И ужасы его собственного поколения, жуткие в своей реальности – 11‑е сентября и всё, что случилось потом.

И теперь перед ним ещё одно эхо, ещё один афтершок, ещё один флешбэк, новейшее произведение накатывающей и никак не спадающей волны; тошнотворное извращение старого афоризма: нужды немногих злобных важнее желаний, надежд, мечтаний, жизней многих.

– Так дальше продолжаться не может, – сказал Эрик, скорее себе, чем Джен.

– Не может, – ответила Джен, и он на мгновение восхитился тому, что она, молодая, успокаивает его насчёт будущего.

Они подошли ближе к Белому Дому, обойдя засыпанный снегом Эллипс и встав у коричневого металлического забора с южной стороны. По обширной площадке сновало множество рабочих, осматривающих обломки и собирающих бесчисленные обрывки бумаги, чтобы, как догадался Эрик, ни один обрывок секретного документа не попал в руки собирателей сувениров. Странное это было зрелище: развалины Белого Дома в обрамлении словно сошедших с открытки деревьев с покрытыми снегом ветвями.

Эрика застал врасплох хриплый голос:

– Вижу, я не единственный.

Человек в изорванной одежде, с грязным одеялом, наброшенным на плечи и в поношенной парке под ним незаметно подошёл и встал рядом с Джен. Он потирал руки друг о друга, чтобы согреть.

Джен взглянула на него.

– Простите?

Человек мотнул головой в сторону Белого Дома. Его длинные волосы, если их вымыть, должно быть, были бы светлыми.

– Не единственный бездомный, – сказал он. Непохоже было, чтобы он шутил; в его голосе звучала неподдельная печаль.

Джен кивнула, и Эрик тоже. В обычный день он проигнорировал бы бомжа или быстро отошёл бы в сторону. Но сегодня был не обычный день.

– У вас нет перчаток? – спросила Джен.

– Были, – ответил он. – Нету.

Джен стянула свои ярко‑красные рукавички и протянула ему.

– Возьмите.

Его косматые брови приподнялись.

– Серьёзно?

– Конечно. У меня другие есть.

Эрик обнял её за плечи.

Бездомный взял рукавички левой рукой, а правой схватил руку Джен и потряс её.