— Иван Антипыч, беда, — еле выговорила она трясущимися губами, — Тимошу тоже заарестуют... Бежала огородами — ног под собой не чуяла. Тимоша наказывал...

Катерина оглянулась на квартирную хозяйку Волкова, возившуюся около печки, и осторожным кивком показала на дверь. Когда вышли во двор, она торопливым шепотом сообщила:

— Узел я принесла... Тимоша наказал спрятать. Федору Лександрычу надо снести. Больше нигде спрятать нельзя. Всех обыскивать будут.

Узел Волков переправил к Кириллину.

Обругав Ивана и Тимофея заодно, Федор Александрович раздраженно сказал, что его нечего впутывать в такие дела, но узел все-таки спрятал.

Отгремели декабрьские бои в Москве. Карательная экспедиция полковника Сандецкого учинила кровавую расправу на Светлой Поляне. За одну ночь здесь расстреляли десять железнодорожников.

У многих в эту пору опустились руки. Тяжело приходилось расплачиваться за светлую надежду на лучшую жизнь. Иные упали духом, ушли в себя, другие вспомнили о боге.

— Ванька-олух, — говорил Волкову Ковшов, — одумайся, пока господь грехам терпит. Окаянная твоя душа! В храм божий хоть бы раз заглянул.

— Молиться не о чем — вины за собой не знаю, — отвечал Волков.

— Молчи уж! Все во грехах, как шелудивые овцы в репьях.

— Эх, Степан Маркелыч, совсем ты сдал, — с сожалением говорил Волков. — Быстрее стекла остыл. И сердце у тебя слабее стекла оказалось.

— Чего ты хочешь от меня? — тоскливо тянул Ковшов. — Человек я или нет? Думал, добьемся хорошего, а теперь вижу — силы не хватит. Расшвыряло нас, как лист сухой ветром.

— Держаться друг за друга крепче надо...

— Ты мне Васькиных слов не повторяй! Подержись, пожалуй! Ваську Кострова в Сибирь угонят, и я, значит, за ним? Нет, шалишь! Вам что — одна голова не бедна, а у меня шестеро малых, об них подумать надо. На одного бога надеяться надо.

— Надейся, если хочешь, а я погожу.

— Покарает тебя господь. Вспомнишь тогда мое слово, да будет поздно.

Но не пришлось Ковшову увидать божьей кары: сам погиб раньше.

На работе пришла смерть к обессилевшему халявщику. Ковшов развязал веревку, хотел выйти на ветерок во двор, но вдруг покачнулся и свалился с помоста в яму на багровую от жара халяву соседа. Мечтал Ковшов обуть и одеть свою большую семью, но так и не довелось ему увидеть одетыми и обутыми Феньку, Груньку, Маньку и меньших ребят. Хозяин завода пожертвовал на похороны Ковшова пять рублей, а потом приказал вдове халявщика поступать на завод или отправляться вон из поселка, чтобы не подавать дурного примера нищенством.

После пожара казарм хозяева завода, казалось, не замечали возрождения Райков.

Новый земляной поселок, отодвинувшись от Знаменского, возник около леса. Год от года он все больше разрастался. Убогие землянки, беспорядочной кучей лепившиеся прежде около оврага, словно осмелев, поднимались теперь на косогор, поближе к старым соснам.

Народа в землянках прибавилось. В Райках жили лесорубы, пилившие дрова для завода в Бабановской даче, углежоги, кормившиеся около лесорубов, ломщики известняка. Большинство их были выходцами из окрестных мордовских деревень.

В полночь под Новый год по старинному обычаю они ходили на перекрестки и, сняв шапки, ложились на снег. Лежали долго, напряженно прислушиваясь: перед урожайным годом, говорили деды, слышен под снегом гул, а если молчит земля, не подает голоса, — значит, не даст она и урожая в этот год.

— Опять колдуют, — насмешливо замечали соседи.

— За чужой урожай беспокоятся, неумытые черти. Мы и без ваших гаданий знаем, что в убытке не будем.

Соседями раешной бедноты после столыпинской реформы стали старые недруги — калилы. Как прошел слух об отрубах, они кинулись покупать барскую землю. Чтобы удержать около завода нужных и полезных людей, Корнилов предложил калилам купить у него пятьсот десятин земли и тридцать десятин леса на постройки. Калилы поняли свою выгоду и согласились. Не прошло и года, как стали расти хутора.

На купленной земле работали у калил батраки. Сами хозяева по-прежнему занимались промыслами. Весной и летом отправляли на станцию готовый товар с завода, возили песок, брали подряды на поставку дров. В конце лета, получив в кредит у Василия Алексеевича воза по два недорогого товара, калилы обозами уезжали с хуторов и до зимы не показывались в Знаменском.

Добрая слава корниловского стекла помогала в торговле. В заволжских деревнях, в станицах оренбургских казаков, в далеком Актюбинске калилы сбывали стекло. Там же покупали пшеницу и отправляли вагонами на Светлую Поляну. Закончив торговые дела, обжигали оглобли, доставали из-под соломы спрятанные иконы и по дороге к дому собирали еще немало подаяний.

Соседство с новыми Райками хуторянам не нравилось, но предпринимать что-либо «хозяйственные мужики» — отрубщики побаивались. Раешная голытьба, помнившая прошлый разгром, грозила подпустить и на хутора «красного петуха».

— Только пальцем пошевелите — по миру отправим. Без обмана тогда пойдете, — предупреждал раешный староста Илька Князькин.

Старосту калил Прокопия три раза поджигали, пока не согнали с хутора. С той поры калилы решили, что худой мир лучше доброй ссоры, и старались не обострять отношений с раешными.

Василий Алексеевич жил в постоянной тревоге. Беспокоила нездоровая полнота, перед ней оказалась бессильной система Мюллера. Лечение на водах за границей не принесло пользы.

«Умру, как дед, от апоплексии», — не раз мелькала у него тревожная мысль.

Беспокоило Василия Алексеевича и неустройство в семье. Жена стала ханжой: молится, ездит по монастырям, в доме появились черные молчаливые фигуры, повсюду развешаны благословенные иконки.

А сын вырос бездельником. В желтых крагах и клетчатых штанах, с сигарой в зубах, проводит целые дни в манеже. По его прихоти в парке построили нелепый деревянный сарай.

В доме неистребимый запах ладана, доводящий до головной боли, в парке нестерпимая вонь от конской мочи и навоза.

Корнилов пытался говорить с сыном о делах завода, но всякий раз слышал:

— Делайте как знаете. Мне все равно.

— Тебя только лошади интересуют, — не выдержав, вспылил однажды Василий Алексеевич.

— Почему вы так думаете? Меня очень интересует яхта, которую вы же мне обещали, — улыбаясь, сказал сын.

— С ума сошел! — воскликнул отец. — Яхта!.. На нашей Стрелице ты собираешься ее гонять? Здесь лодка-то на мель садится, мой дорогой!

— Почему вы думаете, что на Стрелице? Неужели всю жизнь мы будем сидеть в этой трущобе? Надоело мне ваше Знаменское и ваш завод! Сбегу отсюда. Честное слово, сбегу! У деда чудесная дача в Финляндии. Там можно заниматься спортом.

«Трудно жить, когда вокруг тебя психопаты, — думал Василий Алексеевич. — А по правде говоря, непонятно, почему нам нужно торчать здесь. Есть Париж, есть Петербург. Но можно ли доверить свое кровное, родовое дело чужому человеку, да еще в такое время?»

Не только семейное неустройство, но и неопределенность в торговых делах тревожили Корнилова.

Завод работал день и ночь, подрядчики-калилы не поспевали отвозить на станцию готовый товар, и все-таки Василий Алексеевич был серьезно обеспокоен. Подобно опытному врачу, от которого не может укрыться начинающийся тяжелый недуг, Корнилов замечал явные признаки застоя. Все чаще случались задержки в оплате счетов, уменьшились заказы на дорогие сорта посуды.

Приехав в Петербург, Василий Алексеевич жаловался тестю:

— Не понимаю ничего, Николай Ильич. Что же творится? Все вокруг какое-то зыбкое, неустойчивое...

— Чего ты хочешь, мой дорогой, — насмешливо сказал тесть. — Россия всегда была болотом. В пятом году его немного разворошили, но теперь оно снова успокоилось... На болоте ничего прочного ведь не построишь.

— Люди-то какие-то странные, — сетовал Василий Алексеевич. — Словно первый день на свет появились и не могут решить: будут дальше жить на земле или нет. Чего-то ждут, а спроси чего — сами не знают.