Кряхтя, он сдернул с ноги валенок, но с другим словно не справился: присел к столу, уронил на руки голову. Лизавета заметила, что муж плакал.

Слезы тихо скатывались по взлохмаченной бороде.

— Ладно, тяните жилы, покуда живы! Не весь век, чай, придется, — бормотал мастер и, смахнув слезы, решительно сказал: — Собирайся!

— Куда? — испуганно спросила жена.

— В лавку! Водки полштофа возьми да рыбы. Винцо мужицкое хоть и горько, да барскому не чета: за него душу в короб класть не придется.

— Можно ли хворому пить? — возразила Лизавета. — Сам себя не жалеешь, Саня.

— Водки, сказал, подай! Жалеть потом будешь.

Набросив на голову полушалок, Лизавета выскочила на улицу и, прислонившись к воротам, заплакала.

— Ты не вой, иди, — выглянув с крыльца, спокойно сказал Кириллин.

Лизавета пошла, не разбирая дороги, шлепая босыми ногами по лужам.

— Нет, — сказал самому себе Александр Васильевич, возвращаясь в дом, — помирать никак нельзя. Кому я дело свое оставлю? Федька еще мал. Нельзя мне помирать.

Мастер придвинул к себе станок и оглядел покрытое прозеленью медное колесо.

— Застоялся, лодырь, — добродушно заметил мастер, вытирая колесо ладонью.

Разыскал масло, наждачную пыль и сел за станок.

— Теперь всё на ходу. Делом займусь — дурные мысли в голову не полезут, — решил Кириллин.

Лизавета вернулась с заплаканными глазами, поставила водку, высыпала из платка сухую мелкую воблу и сказала с сердцем:

— Пей, коли себя не жалеешь. Сам могилу себе роешь.

— Помолчи, — отмахнулся Кириллин.

Очистив рыбу, Александр Васильевич налил в стакан водку и выпил залпом. Лицо сразу же загорелось. Пунцовые пятна выступили на щеках. Налил во второй раз, но выпить уже не мог. В глазах у мастера потемнело, стало нечем дышать. В горле забулькало, и кровавые пузырьки пены показались на губах.

— Господи, да что же это! — горестно зарыдала Лизавета, бросаясь к нему.

Подхватив мужа, она через силу потащила его к постели.

— Лежи уж, горе мое!

— Лежу, лежу, — покорно шептал мастер.

К вечеру Кириллину стало хуже. Начинался горячечный бред. Всю ночь мастер стонал, и тонкая нитка крови под утро засохла у него на светлой бороде. Лизавета, не сомкнув глаз, просидела до утра около постели, поникшая, молчаливая.

Степан Петрович Корнилов поправил в камине упавшее полено и уселся за начатое еще утром письмо сыну, в Петербург.

Перечитал написанное ранее, нахмурился и вычеркнул строчку. Обмакнув в чернильницу перо, решительно добавил:

«...всё глупости! Стыдно за тебя. Ноешь, как старая баба. Хочешь всех, словно солнышко красное, согреть. Не бывает так. Заведено это, Алеша, не нами и кончать не нам. Глупые мечтания из головы выкинь: пока жив — не дам рушить нашего дела. Мой отец жизнь ему отдал, я сил немало приложил, дабы оставить его в состоянии преуспевания, а ты вон что выдумал. Крепостных своих я намеренно освободил, чтобы, ежели будет манифест, о котором толкуют, землю им не давать и дела моего ущербным не делать, а ты решил, что меня дух вольнодумства обуял. Глупости на старости лет можно делать, коли совсем из ума выживешь, а я пока в добром рассудке нахожусь...

Хороший хозяин с пользой провел бы свое пребывание в чужих землях: разузнал, как хрустальщики работают, большую ли прибыль хозяева мануфактур получают, а ты много катался, а добра на грош не вывез. Второе письмо твое прочитываю и понять не могу, кто мне пишет.

Упрекать за то, что попусту мыкался по чужеземным странам, не хочу. Знаю, молодо-зелено. Но вот думы нехорошие стали приходить на ум — это хуже.

В Петербурге долго проживать тебе нет надобности, чем скорее приедешь в Знаменское, тем лучше. Зимний путь установится, и трогай с богом. Поглядеть мне на тебя хочется: три года не видал...»

Степан Петрович подумал немного. Хотел, кажется, приписать что-то наставительное, но потом раздумал.

Вошедшему лакею он приказал:

— Скажи, чтобы конного снарядили в город, почтмейстеру передадут: пусть отправляет вот это эстафетой.

Корнилов прошелся по комнате. Письмо сына все еще не выходило из головы. «С чего такие глупости на ум ему полезли? — размышлял старик. — Скорее бы вернулся. Выветрю этот дух. Только, пожалуй, скучно покажется здесь Алешке: сестра Софья вышла замуж, в доме беспорядок. Дрянные людишки, толком прибрать ничего не хотят. Чехлы на люстрах серые от пыли, мебель ободрана, шелковая обивка выгорела. Запаскудили дом. Если уговорю Алексея жениться — стыдно жену-то привезти сюда...»

— Федор, — рявкнул вдруг Степан Петрович. — Где ты там, бездельник проклятый!

— Чего изволите-с? — привыкший к таким вспышкам, спокойно спросил благообразный лакей.

— Во что дом превратили! — еще яростнее крикнул Корнилов, топнув ногой. — В стойле свином барин живет. Завертелся с делами, голова кругом, а вам и любо — спросу нет. Изволь-ка все в порядок привести! Дрянь со стен ободрать, а Максим пусть подберет хорошего штофа для обоев. Заодно и мебель смените — такой гарнитуре в людской стоять. Для шторок бархату лионского купите, ковры перемените. К приезду Алешеньки весь дом чтобы в порядке был.

Глава девятая

В середине зимы Кириллин поднялся на ноги.

— Похоже, люта зимушка, — поеживаясь от холода, думал он вслух, разглядывая в разрисованное морозом окно занесенный сугробами колодец. — Какой день сегодня-то? Зимний Никола прошел или нет?.. Куда Лизавету унесло? В избе холодно, а она где-то бродит.

Кириллин притронулся к печи и удивился: от раскаленных кирпичей веяло жаром.

— Что же я зябну-то? — удивился мастер, надевая полушубок. — Неужели все еще хворь? Сейчас бы винца стаканчик хватить.

— Папаня встал! — радостно вскрикнул Федька, остановившись на пороге.

— Дверь-то прикрывай, бестолочь! Не студи избу! — крикнула шедшая позади Лизавета.

Мастер посмотрел на разрумяненное морозом лицо жены, на тонкие пушинки инея, таявшие на темных ресницах, и позавидовал: хорошо быть здоровым.

Вздохнул и сказал:

— Водочки выпить, что ли. Озяб.

— Да ты что? В избе-то как в бане.

— Тебе как в бане, а мне холодно.

— Выпить захотелось, вот и придумываешь. Только пить-то нечего. Вина сиделец не дает. Барин наказал в будний день мастерам — ни капли.

— Идти не хочется?.. Ладно, сам схожу.

— Ты что, спятил? С одра поднялся и сразу за винище. Холодно — чаю сейчас вскипячу.

— Не хочу твоего чаю. На улице месяца три не был. Пройдусь немного, потом выпью немного и на печь греться. Какой день-то сегодня, Лиза?

— Спиридона-поворота.

— Ползимы как и не было: солнце — на лето, зима — на мороз пошла. Сколько провалялся, бездельник.

— Да ты и впрямь не в себе? — всполошилась жена. — На улице морозище — дух захватывает. В избе зябнет, а сам на мороз лезет.

— Молчи! Дай шапку!

Когда вышел на улицу, голова у Кириллина вдруг закружилась, все поплыло кругом. Чтобы не упасть, мастер ухватился за притолоку крыльца.

«И впрямь студено», — мелькнула мысль.

От мороза свело дыхание. Казалось, тысячи невидимых игл вонзались в грудь. В ушах не стихал оглушительный звон. Немного спустя стало получше, а когда вышел на дорогу, от груди совсем отлегло.

«Ослаб лежучи, — решил мастер, шагая по дороге. — Отойду еще».

Мысленно подбадривая себя, Александр Васильевич шагал не спеша и только щурил глаза. Снег на солнце горел, как просыпанная хрустальная пыль. Оттого что так ярко блистал снег, приходили светлые, успокаивающие мысли.

— Здоровенько! — распахнув дверь, радушно сказал Александр Васильевич сидевшему за конторкой сидельцу. — Барыши все считаешь, курицын сын?

Лавочник удивленно поглядел на Кириллина и недоверчиво спросил:

— Выздоровел?

— Как видишь. Выпить хочу по такому случаю.

— Вином теперь не торгую по будням. Барин не приказывает. А за тобой еще и должок ведется: за пять штофов не плачено.