Встречавшееся на пути единственное дерево прибавляло измученным людям сил, вселяло уверенность в благоприятном конце перехода. «Тафагаг!»— восклицали проводники, что на языке тамашек означало «Акация!». В бескрайнем море песка это слово имело такой же смысл, как и «Вижу землю!» у потерпевших крушение или сбившихся с курса моряков. Раздваивающийся ствол акации с развесистой кроной замечали издалека, а ведь на самом деле «Тафагаг» был не выше трех метров.

Ученые стали исследовать Тенере в конце 1930-х годов. Составили карты. И «Тафагаг» стал, пожалуй, единственным деревом в мире, обозначенным в атласах. Тогда весь мир узнал об удивительно живучей 300-летней акации, ее истории, связанных с ней легендах и былях.

— Многие исследователи задавались вопросом, — говорит Альбер, — как оказалась в Тенере эта одинокая акация, в чем секрет ее живучести и долголетия, почему ни у одного из туарегов не появилось желания срубить дерево, развести костер и обогреться в холодную сахарскую ночь, напиться горячего чая.

Существование акации подтвердило то, что когда-то в Тенере жизнь била ключом. На месте пустыни было озеро, от которого по каналам шла вода на поля. Недалеко протекала Тафассасет, превратившаяся сейчас в уэд — реку с высохшим руслом. По ее берегам прежде росла буйная растительность, разгуливали слоны, жирафы, бегемоты, антилопы. Археологи нашли здесь и каменные орудия труда первобытного человека, обитавшего на берегах озера приблизительно 600 тысяч лет назад: отполированные камни, топоры, наконечники стрел, ступы, жернова, горшки. На скалах первобытные художники изобразили сценки охоты — свидетельство существовавшей древнейшей сахарской цивилизации, исчезнувшей вместе с водой.

История «Тафагаг» в принципе отражает эволюцию края, процесс опустынивания. В 1973 году последнее дерево в Тенере — путеводный маяк караванщиков — погибло. Отчего? Причина точно неизвестна: одни говорят, что в тот год прошел мощный ураган, другие утверждают, что в акацию врезался грузовик.

— Первая версия объяснима, а вот вторую,— разводит руками Альбер, — лично я постигнуть не могу. Туареги оберегали «Тафагаг», на него было наложено священное табу. Сорвавший ветку карался строго, а тут... грузовик — не могу поверить.

В декабре 1973 года военный транспортер перевез останки дерева в Ниа-мей, в музей. Перевозкой руководила специальная комиссия. Через четыре года открыли мавзолей.

— А что сейчас на том месте, где росла акация? — задаю вопрос.

Альбер протягивает фотографию:

— Металлическое дерево — нечто вроде памятника и ориентира одновременно. Должно же что-нибудь указывать караванщикам путь в безводной пустыне Тенере.

Ниамеи Сергей Кондаков Фото автора

Сенегал без баобабов

В еликаны саванны — гордость страны, ее символ. Я был в Сенегале в сухой сезон, когда опали листья и коренастые богатыри-баобабы предстали в своей обнаженной красе. Я любовался короткими, могучими стволами и переплетенными, корявыми, узловатыми ветвями, среди которых виднелись остатки удивительно больших гнезд из сучьев. Тростинками кажутся рядом с баобабом и пальмы, и акации.

В Музее естественной истории в Лондоне я видел срез американской секвойи с датами, соответствовавшими тому или иному кольцу — от эпохи Александра Македонского до наших дней. Подобных срезов баобабов я нигде не видел. Возможно, их и нет, так как сердцевина дерева — хранилище воды в сухой сезон — непрочна и быстро разрушается. Но я подумал: а можно ли найти в сенегальской саванне гиганта, который жил во времена экспедиции финикийцев, что обогнули мыс Доброй Надежды по распоряжению египетского фараона Нехо еще за шесть столетий до нашей эры? Оказалось, что можно: срок жизни баобаба — четыре-пять тысяч лет.

 

Я спросил сенегальских знакомых, нет ли в саванне какого-нибудь баобаба-деда, самого толстого из всех, не устроили ли из него какой-нибудь достопримечательности? «Нет, у нас и так достаточно больших баобабов»,— ответили мне. Затем я все же нашел в справочнике упоминание о самом большом сенегальском баобабе, который не могут обхватить пятнадцать человек. Он расположен около города Кедугу в восточной части страны. Современник египетских пирамид...

Молодые побеги баобабов едят, как спаржу. В пищу идут свежие и вареные листья. Используют и сухие листья, и молодые корни. Мякоть плодов, так называемый «обезьяний хлеб», растирают в виде муки и пекут лепешки, богатые кальцием и витаминами. Из зерен выжимают масло. Различные части баобаба используют и в качестве медикаментов, и для изготовления амулетов. Новорожденных присыпают порошком, приготовленным из листьев дерева.

В дуплах баобаба хоронят народных сказителей-гриотов — подальше от кладбищ, чтобы не сделать землю навсегда бесплодной. Гриоты — особая каста, из которой выходят трубадуры-певцы, составители генеалогий, советники и шуты при царьках, но также воры и жулики. Их боятся, их презирают, но им платят. Некоторых из них хоронят в баобабах. Для нужд современных антропологов кое-кто из местных жителей крадет из могил-баобабов черепа, где они сохраняются десятилетиями, а может быть, и больше, в то время как скелеты на кладбищах быстро превращаются в прах.

Лет сто назад саванна подходила к реке Сенегал. Сейчас уже и за десятки километров от нее баобабы исчезают, сменяясь чахлыми зонтичными акациями и колючим кустарником. Сахара неумолимо движется на юг. Сумеют ли баобабы выдержать ее натиск?

Дакар

 

Алексей Васильев Фото автора

Кумба значит лемур

П альмовый краб жил прямо под нашей хижиной, имел там нору и поутру выползал на улицу городка на острове Нуси-Бе; щелкал клешнями, вращал страшноватыми глазами-рогульками, похожими на перископы, словно раздумывая, чем же ему заняться. Головы у него не было видно, была только прочная костяная грудь цвета огня, клешни тоже были раскаленно-красными, очень хваткими, а спина, сам панцирь — квадратный, тяжелый, похожий на щит тевтонского рыцаря — темный. Характер краб имел агрессивный — ни перед чем не остановится, но своего добьется, и кокосовый орех обязательно добудет и расколет — на то краб и зовется пальмовым. Двигается он неохотно, чуть что — тормозит «лаптями», садится на зад, задирает клешни и начинает ими грозно щелкать. Звук — металлический, боевой, клешни такие, что если ухватит кусок кожи — вырвет кусок кожи, если ухватит кусок мяса — вырвет кусок мяса. А если бой, то приемы краб знает не хуже крестоносца — все время старается развернуться так, чтобы клешни оказались перед противником, совершает лихие прыжки, повороты, кульбиты, ловко уходит от ударов, а нырки — ну как у боксера на ринге.

Вечером, когда воздух начинал стремительно густеть, наливался плотным серым цветом, на мокрую береговую полосу из океана выползли крабы.

Их приносила очередная волна: она плоско уползала назад, и на твердом сыром песке оставались несколько булыжин, которые поначалу действительно казались гладкими, хорошо обкатанными камнями, но потом у них вдруг появлялись крепкие кривые ноги, весьма ловкие, и эти камни начинали проворно двигаться вверх — прочь от очередной волны.

Причем камень часто двигался сам по себе, а тень, которая должна быть неотрывно связана с ним, сама по себе — происходило нечто странное и неведомое. В это время море вновь выкатывало очередную порцию камней.

Море задвигалось, сделалось шумным, каким-то суетливым, прибой не просто выкатывал на берег камни — начал выбрасывать их валом, крабы сами лезли в руки. Видя людей, они не останавливались, а шли прямо на нас, и было сокрыто в этом движении что-то жутковатое, враждебное и одновременно рождающее охотничий восторг.