Значительно более сложной представляется история рассказа Ипатьевской летописи и его зависимости от «Слова о полку Игореве». Если судить по обилию точных дат, имен действующих лиц, топонимов и реалий, его архетип был создан вскоре после событий 1185 г. Позднее он вошел в состав южнорусского (киевского) свода XII в., который был продолжен в XIII в. галицко-волынской летописью, известной нам только по 1292 г. включительно, поскольку на этой записи обрывался протограф Ипатьевской летописи, список которой, как известно, был выполнен во второй половине 20-х гг. XV в. В этих временных рамках, заключающих более двухсот лет сложной жизни еще более сложного текста летописного свода, рассказ о походе 1185 г. претерпел правку, вызванную желанием его редактора согласовать показания текстов летописного рассказа и «Слова о полку Игореве». Только так можно объяснить появление в его тексте лексемы «Каяла» (при наличии «Сюурлия», на берегах которого произошло сражение), упоминание «моря», в котором «истопоща» остатки отряда Игоря, использование гидронима «Донец» («и потече къ лугу Донца») в качестве указания направления выхода из боя («хотяхуть бо бьющеся доити рекы Донця») и топонима («до города Донця»), — осмысление фразы «претръгоста бо своя бръзая комоня» как потери Игорем своего коня («и иде пешь 11 денъ до города Донця») и пр. Очень вероятно, что влиянием «Слова…» («наведе своя храбрыя плъкы», «храбрыя плъкы Игоревы», «Игорь плъкы заворочаеть») объясняется и внезапное появление у Игоря на берегу Сюурлия «полков», вместо «дружины», которая упоминалась ранее. Таким образом, речь должна идти не о текстуальных заимствованиях из «Слова…», а о переосмыслении летописного рассказа в соответствии с текстом древнерусской поэмы в направлении их большей согласованности.

Наряду с этим и как бы в развитие такой редактуры, исследователь обнаруживает в тексте рассказа Ипатьевской летописи эпизоды и реалии, которые не могут быть отнесены ни на счет архетипа, ни на счет правки, связанной с текстом «Слова…», в то же время не дающие основания исключить их одновременность тексту. Речь идет здесь о деталях экспозиции, поскольку собственно канва повествования — выступление, поход, первая стычка, захват веж, последующий бой, пленение и побег из плена, равно как и описание набега половцев на Переяславль и действия киевских князей, как я уже писал, принадлежат событийной реальности, которая начинает изменяться под пером редактора, лишь когда сами события начинают исчезать из памяти живущих.

С этих позиций историческая канва рассказа Ипатьевской летописи, сохранившего точную дату поездки, состав экспедиции, имена действующих лиц, маршрут до Сюурлия, перечень половцев, указание, кто кого пленил и т. д., представляется вполне достоверной. Сомнения в аутентичности текста впервые возникают при описании стычки на Сюурлие, когда «дружина» Игоря вдруг оборачивается «полками», строящимися в боевой порядок, напоминающий «уряжение полков» перед Куликовской битвой по так называемой «летописи Дубровского» и «Сказанию о Мамаевом побоище»[124]. Еще менее вероятным представляется «спешивание» войска Игоря при наступлении половецкой конницы (это могло быть оправдано только при построении копейщиков «ежом», как то было на Куликовом поле) и его последующее движение «вокруг озера», неизвестно откуда возникшего. Не рассеивают сомнений и внезапно появляющиеся в рассказе «черные люди», «простые люди», «добрые люди» и «отроци боярские», о которых ничего не сказано ранее. Столь же замечательны и кооуи/ковуи Ольстина Олексича, Прохорова внука, которые из указания «ко уям» (т. е. «к братьям матери») однажды превратились под пером редактора и переписчика летописи, как видно не понявшего текст, в новый тюркский этнос, получивший хождение по страницам современных научных работ. Стоит напомнить, что эта ошибка характерна лишь для протографа Ипатьевской летописи, другие летописи никаких «ковуев» не знают, как не знает их и Лаврентьевский список (только «черниговская помочь»)[125]. Всё это наводит на мысль, что первоначальная основа рассказа, имевшегося в архетипе Ипатьевской летописи, при редактировании его протографа с позиций большего соответствия «Слову…», обогатилась фрагментом об «уряжении полков», экспозицией двухдневного боя «при озере» и рядом второстепенных деталей, в том числе и указанными категориями действующих лиц — «отроци боярские», «черные люди» и пр., резко изменив лексику рассказа о походе 1185 г. по сравнению со включающим его текстом.

Опираясь на эти лексемы, естественно задаться вопросом о времени создания новой редакции и тем самым хотя бы в общих чертах наметить время возникновения протографа Ипатьевской летописи, предстающего архетипным для последующих списков ее единственного извода.

Наибольший и вполне понятный интерес у большинства исследователей «Слова о полку Игореве» и рассказа Ипатьевской летописи вызывали «черные люди», понимаемые как «пешие воины», ответственность за судьбу которых («оже побегнемь-утечемь сами, а черныя люди оставимъ, то от Бога ны будеть грехъ») заставила русских князей сойти с коней, обрекая себя на поражение и плен. Между тем, о пеших воинах «Слово…» не упоминает даже намеком, о них не говорится в экспозиции летописного повествования, и они отсутствуют в «уряжении полков» на берегу Сюурлия перед первой стычкой. Более того, их участие в конном походе, длящемся почти три недели, физически невозможно и никогда не применялось, также как и «спешивание перед боем», которое Б. А. Рыбаков относит на счет «монашеской переработки чужих сведений без достаточного знания дела»[126]. Не будем спорить с академиком о «знании дела», тем более что его замечание не проясняет вопрос о появлении в Ипатьевской летописи термина «черные люди», неизвестного в конце XII в., а в более позднее время обозначавшего податное, тяглое население Руси. Но когда он возник?

В Ипатьевской летописи термин «черные люди» встречается единственный раз в рассказе о походе Игоря.

В Лаврентьевской летописи термин «черные люди» тоже единственный раз встречается в ст. 6791/1283 г. («а что изъимано людеи черных и з женами и з детми»), от которой сохранилось только окончание [Л., 481], что позволяет датировать начало его бытования еще до 1305 г. (времени создания протографа Лаврентьевского списка), хотя он мог быть внесен во время переписки в 1377 г.

В Синодальном списке Новгородской первой летописи, датируемом первой половиной XIV в., термин «черные люди» употреблен дважды — в ст. 6763/1255 г. о мятеже в Новгороде («и уведавше черныи люди, погнаша по немь» [НПЛ, 81]) и в ст. 6776/1269 г. при перечислении потерь от поражения новгородцев и псковичей под Раковором («а иныхъ черныхъ людии бещисла» [НПЛ, 86]), будучи повторен в тех же статьях Комиссионного списка, датируемого серединой XV в., а также в ст. 6850/1342 г.: «и въсташа чорныи люди на Ондрешка, на Федора на посадника Данилова» [НПЛ, 308, 317, 356].

В Рогожском летописце, датируемом 40-ми гг. XV в., наиболее раннее упоминание термина «черные люди» находится в ст. 6859/1351 г. («тако же же и бояре его и велможи и купци и чръные люди»[127]), тогда как в Симеоновском списке летописи, созданном в первой половине XVI в., единственное упоминание «черных людей» содержится в ст. 6873/1365 г. о постройке в Торжке каменной церкви Преображения «замышлениемъ богобоязнивыхъ купець новогородцкихъ, а потягнутьемъ черыхъ людеи»[128], т. е. практически в то же самое время.

Эти примеры, почерпнутые из древнейших списков летописных сводов, позволяют говорить, во-первых, о сравнительной редкости употребления термина «черные люди» в летописании периода XIII–XIV вв. (в противоположность летописанию XV–XVI вв.), во-вторых, о том, что нижней границей его появления в древнерусской письменности, исходя из датировок списков, следует считать конец XIII — начало XIV в.