В свое время, где-то в апреле 1939 года, нам удалось провести две недели в Риме. И тогда высказанные выше соображения неожиданно нашли свое подтверждение. Осматривая Форум, мы заодно перелистывали "Жизнь двенадцати Цезарей" и, усевшись на поваленный пилястр, совершенно случайно открыли страницу, поведавшую нам о том, что римляне называли Тиберия Биберием, от латинского слова bibere — пить. Игра слов показалась нам забавной, но не в той мере, как это случилось чуть позже, примерно через час, на коктейле, который тогдашний посол Речи Посполитой, генерал Венява Длугошевский[2], устроил в честь римских политиков и деятелей культуры, а также нескольких находящихся в то время в Риме соотечественников. И вот на этом дипломатическом приеме в посольстве, встретившись с земляками, мы услышали шутку, что посла Веняву за его пристрастие к крепким напиткам уже давно называют Винявой.
Тиберий — Биберий. Венява — Винява. И сразу же показалось, что Рим с его древностями здесь, рядом, ожил, приблизился. И, смеясь во весь голос, мы чувствовали, что смеемся точно так же, как много веков назад — быть может, здесь, на этом самом месте, — смеялись соотечественники Тиберия.
Доморощенный историк, злопыхатель и сплетник, порою более умело сближает нас с эпохой, чем профессионал, между прочим, еще и потому, что он сам, о том не ведая, пользуется техникой, которую хотелось бы назвать импрессионизмом в истории. А если пользоваться терминологией живописцев, то и пуантилизмом.
Мане, Писсарро, Ренуар и другие художники того же толка разложили свет на бесчисленное число мелких цветовых пятен, казалось бы не воспринимаемых нормальным глазом. Откуда вдруг эти зеленые, фиолетовые, красные, оранжевые точки на светлом блике, осветившем лицо сидящей под фруктовым деревом женщины в соломенной шляпке? Откуда взялась пестрота на плече голой натурщицы, выходящей из воды на зеленый, поросший травой берег? А однако же, эти неправдоподобные цвета, соединяясь в целое, создают ощущение легкости, света и подлинности.
Сплетни, пересуды, доносящиеся из далекого прошлого, — это те же мазки. При всем своем несоответствии и искажении действительности, они точно так же объединяются в удивительную целостность и освещают весьма подробно и близко к реальной правде данный отрезок или период истории, воссоздавая его атмосферу и климат.
И как раз к такому периоду (речь идет о 30-х годах) очень робко обратился автор "Певца тропических островов", описав события или цепь событий, свидетелем которых ему довелось быть. Взяв в руки самую тонкую кисточку из всех, что удалось ему отыскать, он начал наносить на натянутый перед ним холст пестрые слухи и разноцветные пересуды, лиловые отзвуки и изумрудные отголоски, белые и черные факты. Все вместе они создают исторический фон.
Тут, во избежание недоразумений, следует сделать паузу. Не желая этого, мы, должно быть, внушили читателю неверное представление о себе — по крайней мере в девяноста случаях из ста изображенный нами фон составляют факты и события, имевшие место в жизни, а в тех случаях, когда мы повторяем слухи, это обстоятельство всячески подчеркивается. Так что автора никак нельзя назвать сплетником, если под этим словом подразумевать распространителя и разносчика ложных известий… А впрочем, если бы это было и так… Книга наша написана с учетом всех сплетен, автор от этого не отрекается и об этом не сожалеет. Потому что, когда речь идет об исторических писаниях, он уважает сплетни, сплетников-летописцев и превыше всего сплетницу-историю.
Но вернемся к Конраду. Понимая, что это несколько отяжелит роман, автор все же, не колеблясь, решил по возможности коротко изложить содержание гой или иной конрадовской вещи. Он считал, что без этого не обойтись. Но для еще большей ясности будет лучше, если он напомнит читателю, все еще сторонящемуся Конрада, содержание "Победы" чуть поподробнее. И даже не содержание романа, а самое начало — вступление. Цитируя его, мы будем пользоваться словами Анели Загурской, двоюродной сестры Конрада, которая перевела "Победу"[3]. Сделать это необходимо потому, что описание отеля Шомберга на острове Самбуран должно сохраниться в нашей памяти.
В отеле герой конрадовского романа швед Гейст познакомился с музыкантшей Леной. "Гостиница Шомберга стояла в глубине обширной ограды, заключавшей в себе прекрасный сад, несколько больших деревьев и в стороне, под их широко раскинутыми ветвями, зал "для концертов и других увеселений", как гласили объявления. Рваные афиши, огромными красными буквами извещавшие о "концертах каждый вечер", висели на каменных столбах по обе стороны ворот".
В эту гостиницу забрел как-то знакомый Гейста, капитан Девидсон. Поискав убежища в ближайшей затененной комнате, он сел отдохнуть. Перед ним на стене висела та же афиша.
"Он машинально взглянул на нее и поражен был довольно редким в то время фактом, что оркестр состоял из женщин "Восточного турне Цанджиакомо в числе восемнадцати исполнительниц". Афиша гласила, что они имели честь играть свой избранный репертуар перед различными "превосходительствами" колоний, а также перед пашами, шейхами, вождями, его величеством Маскатским султаном и проч., и проч…
Покуда он читал афишу, позади него открылась дверь, и вошла женщина, которая считалась женою Шомберга — и считалась, без сомнения, справедливо, — потому что, как цинично заметил кто-то, она была слишком непривлекательна, чтобы быть чем-либо иным. Запуганное выражение лица заставляло предполагать, что Шомберг ужасно обращался с нею.
Девидсон приподнял шляпу. Госпожа Шомберг наклонила бледное лицо и тотчас уселась за чем-то вроде высокой конторки, стоявшей против двери; позади нее находилось зеркало и ряды бутылок. Из ее тщательно возведенной прически на худую шею падали с левой стороны два локона, на ней было шелковое платье, она приступала к исполнению своих обязанностей. Шомберг требовал ее присутствия здесь, хотя она, разумеется, ничего не прибавляла к приманкам ресторана. Она сидела среди шума и табачного дыма, словно идол на троне… ни с кем не заговаривая, с нею также никто не заговаривал".
Остановившийся в гостинице Шомберга Гейст "однажды вечером почувствовал себя доведенным до изнеможения обрывками резких, визгливых, въедливых мотивов, которые загоняли его в постель с плоским, как блин, матрацем и редким пологом. Он сошел под деревья, где мягкий красноватый свет японских фонариков освещал там и сям среди полной темноты под высокими деревьями части толстых, узловатых стволов. Гирлянда других фонариков в виде цилиндрических гармоний украшала вход в то, что широковещательное красноречие Шомберга именовало "моим концертным залом". Охваченный отчаянием, Гейст поднялся на три ступеньки, откинул коленкоровую занавеску и вошел.
В этой маленькой, похожей на сарай постройке из еловых досок стоял поистине оглушительный шум. Инструменты оркестра горланили, выли, стонали, рыдали, скрежетали, визжали какой-то веселый мотив, в то время как рояль под руками костлявой женщины с красным лицом и плотно сжатыми губами сыпал сквозь бурю скрипок град сухих, жестких звуков. На узкой эстраде — цветник белых кисейных платьев и вишневого цвета шарфов с голыми руками, без устали пилившими на скрипках. Цанджиакомо дирижировал… Жара стояла ужасающая. Человек тридцать потягивали напитки за маленькими столиками. Совершенно подавленный этой массой звуков, Гейст упал на стул. Быстрый темп музыки, пронзительные и разнообразные взвизгивания струн, мелькание обнаженных рук, вульгарные лица, ошалелые глаза исполнительниц — все это создавало впечатление грубости, чего-то жесткого, чувственного и отвратительного.
— Это ужасно, — пробормотал Гейст…
Когда музыкальная пьеса была окончена, облегчение оказалось настолько сильным, что Гейст почувствовал легкое головокружение, как будто у ног его разверзлась бездна тишины. Когда он поднял глаза, женщины в белых кисейных платьях попарно сходили с эстрады в "концертный зал". Они рассеялись повсюду… Это был "антракт", во время которого, как обусловил хитрец Шомберг, члены оркестра должны были осчастливливать своим обществом слушателей…