— Феерия! — продолжал он дальше. — Не знаю, сумею ли я это вам описать. Описать, как выглядит жизнь, если глядеть на нее с вот этой крыши. Мы с панной Барброй сидели в шезлонгах, и вдруг взошла луна. Вы заметили, наверное, что сейчас полнолуние. Ночь вначале была темная-претемная, нам казалось, что мы погрузились в чернила. Да, да, буквально в чернильницу. Разноцветные лампочки, горевшие внизу, как раз над садом, и скупым светом — голубым или красным — освещавшие пустые столики, только усиливали темноту. Потом вдруг что-то такое случилось, мы с Барброй даже вздрогнули и подняли головы вверх. Это из-за туч вышла луна. Наверное, скоро будет война, такой недобрый кровавый свет — плохая примета. Вы, наверное, в тот час бродили по улицам и, как и прочие прохожие, смотрели себе под ноги. И конечно, не заметили, какой была вчера луна. Рана! Кровоточащая рана! Тут мы сразу заметили, а может, просто вспомнили, что внизу река. Потому что до этого там было только темное пятно. Пустота. И вот засветились, засверкали кровавые отблески, обозначились волны. То ли испарения, то ли дымы на другом берегу скрадывали, во всяком случае приглушали, свет фонарей и огней города — и вот вдруг испарения эти порозовели. Зрелище фантастическое! Если бы кто-нибудь тогда сказал и напомнил нам, что на той стороне реки — улица Злотая, Карцеляк или, скажем, колонна Зигмунта, мы бы только рассмеялись. А что было тут, в этом саду? Вдруг мы увидели, как из тени деревьев выступил и стал расти на глазах полуразрушенный, развалившийся театрик, дожидавшийся каких-то неведомых нам артистов. Он так и застыл перед глазами, словно озаренный светом луны, залитый кровью призрак. Внизу, у нас под ногами, играл граммофон. Фантастика! Но, как это чаще всего бывает, фантастичность окружения уступала фантастическим свойствам человека. Я сейчас вам расскажу. На крышу поднимается Вальдемар, там, справа от буфета, есть лесенка, не знаю, заметили вы или нет, так вот, Вальдемар выходит на крышу и кладет счет. Ничего удивительного. Мы засиделись. Сами не заметили, как подошла ночь. Выпили, конечно. Вальдемар, как всегда, оскалил зубы, повертелся возле нас, что-то пробормотал и, заложив руки за спину — это я хорошо помню, потому что сзади белело пятнышко, белая салфетка, — спустился по ступенькам вниз. Я сказал ему, что мы сейчас опрокинем наши рюмки и тотчас же придем. Казалось бы, опять ничего особенного. И вдруг панна Барбра говорит: "Покажите-ка мне счет!" "Пожалуйста", — говорю. Она взглянула на счет и отложила в сторону, на тарелочку. Это-то самое удивительное. Если я говорю — взглянула, то это означает, что она глядела на него какую-то часть секунды и без особого интереса. "Вас обсчитали на девять злотых", — сказала она. "Но вам-то откуда это известно? Вы и сосчитать не успели?" — "А вот проверьте!" Я думал, она шутит. Вынул ручку, пересчитал. И верно! Вальдемар и в самом деле приписал девять злотых. Я опять рассмеялся. "Женщины — удивительные создания! — кричу. — Сидят, ужинают в ресторане и заранее подсчитывают стоимость блюд и подводят итог…" "Вовсе и не заранее. — говорит она. — Назовите два трехзначных числа и велите перемножить". "Триста двадцать семь и четыреста пятьдесят пять", — говорю я в шутку. "Сто сорок восемь тысяч семьсот восемьдесят пять", — отвечает она тотчас своим низким мягким голосом. Голос у нее и в самом деле красивый. Ее зеленоватое платье, наверное из тафты, тоже переливалось в кровавых отсветах луны.

— М-да, м-да! Фантастика! Я запомнил эти числа! — закончил свой рассказ мужчина в панаме, и губы его растянулись в улыбке глупого блаженства.

Он все еще напоминал маловера, вдруг собственными глазами увидевшего чудо. Рассказ его был., пожалуй, более хаотичным и скорее даже нервным, чем воссоздал его позднее автор по своим запискам. Но говорил он и в самом деле довольно выразительно, гладко и не скупился на литературные образы. Его нетрезвое состояние выражалось в основном в том, что он не мог долго задерживаться на одной теме, перескакивал с одного на другое и рассказывал обо всем так, словно слушатель заранее знал все подробности и подлинный фон тех или иных событий. Но автору они были неизвестны. Кто такая, к примеру, панна Барбра, посещавшая "Спортивный"? И в самом ли деле она приходит туда одна? И откуда взялся театральный псевдоним?

— А зачем она сюда приходит? — спросил автор.

— Ждет здесь кого-то.

И тут в голове у автора кратким воспоминанием промелькнула нелепая, в сущности, мысль. Он увидел вдруг толстую женщину в платье с большим декольте, она сидела с вязаньем на фоне бутылок и лукаво поглядывала на него, словно намекая, что скоро представится повод повеселиться. Раздался тоненький писк, голосок флейты, ото она задавала ему вопросы.

— Кого ждет панна Барбра? Уж не редактора ли? — спросил и он.

— Как вы догадались? — быстро отреагировал незнакомец в панаме, подскочив на своем зеленом стульчике, так что тот заскрипел и зашатался. И бросил не менее быстрый взгляд из-под панамы.

— О, пустяки! Просто мне вдруг вспомнилось, что хозяйка, или как там ее — пани Штайс, спросила, не редактор ли я. Ну вот, я и подумал…

— Да, Барбра ждет редактора.

— Одна?

— Одна — и каждый вечер.

— А редактор не приходит?

— Не приходит!

— Невероятно!

— Ну вот видите! — Улыбка незнакомца, в каком-то неземном блаженстве растянувшая его губы, не находила никакого логического объяснения. — А впрочем, кто это знает. Может, никакого редактора нет и никогда не было, — добавил он и тотчас птичьим взмахом опустил руку в ведерко за очередной бутылкой лимонада. Снова наполнил стакан, пополам с коньяком. — Ждать, ждать, — повторял незнакомец, глядя из-под полей панамы куда-то вдаль с таким изумлением и даже одержимостью, что можно было подумать, будто он пытается вызвать кого-то из небытия. — Смотрите, почти африканское дерево! — воскликнул он неожиданно. Голос его прозвучал сипло, быть может, сказывалась и выпивка, ибо возглас уже походил на бормотание.

Вернемся к прозе, вернемся к прозе, подумал автор.

Это и ему сейчас пойдет на пользу… Видит бог, что и сам он в эту минуту в этой прозе нуждался. Он откашлялся и произнес, как ему показалось, весьма прозаично:

— Это дерево скорее напоминает каштан.

— Как вам будет угодно. Как вам угодно. Только отчего у него такие огромные серые листья?

— Пыль.

Незнакомец улыбнулся недоверчиво, словно бы лучше зная, чего ему придерживаться.

— И все же это все словно бы нереально — во всяком случае, другая климатическая зона. Не наш, не каш психологический климат, — сказал он. — Я кое-что об этом знаю. Кажется, я начал вам рассказывать об умении ждать. Да, ждать, ждать, — повторил он. — Люди обычно ждут чего-то такого, что никогда не приходит. Но можно вызвать дух. Это как на спиритическом сеансе. Только для этого, наверное, нужно быть медиумом. Кроме того, это какая-то особенность натуры — может быть, способность к внутренней сосредоточенности. Я, если хотите, в некоторой степени в душе актер. Если нужно, или просто если захочется, я могу придать лицу любое выражение. Не только лицу, в глазах появляется особый блеск, меняется интонация. Впрочем, все мы актеры? Все без исключения. Но дело не в этом. Дело в том, что, когда мне хочется сыграть перед ближними какую-то роль, я сначала должен на мгновение сосредоточиться. По системе Станиславского. Довольно и минуты, но главное — напряжение. И я тотчас же по своему желанию преображаюсь. Это у меня от отца. М-да. Важно уметь сосредоточиться и собрать волю. И в жизни надо уметь напрячь зрение и чего-то желать, желать, желать — тогда можно и дождаться. Иногда в жизни — в нашей здешней обычной жизни — возникают вдруг такие нереальные, фантастические композиции, что просто… Ну, не хватает слов.

— Вы уже вначале говорили об этом, — отозвался автор. — Но я не совсем понимаю, что означает желание. Ведь оно должно быть конкретным. Как бы вы, например, определили, чего вы ищете? Вы это знаете?