— Какой-то заезжий господин, не то из Быдгоши, не то из Гнезно, доктор Городецкий, а может, Подгородецкий, точно не помню, — смакуя каждое слово, рассказывал редактор. — Адонис! Или нет: Варшавская Сирена[79], Венера! Такой экземпляр мужского пола мне в жизни не попадался, клянусь богом. Когда он наконец обернулся, я даже глаза зажмурил — ну, думаю, это ж мне в кино показывают крупным планом, да еще в цвете, Голливуд скую звезду. Кукольное женское личико, приставленное к мужскому костюму. Ведь если мужчина чересчур, по юношески, красив, в нем непременно есть что-то женственное — скажете, я не прав?.. Он шел — послушайте! — в луна-парк, потому что ночь была душная, а он человек приезжий, не из Варшавы, и не знал, где еще можно провести вечер на свежем воздухе… Возможно, не мог себе позволить поужинать в садике при "Бристоле" или "Европейской". Запонки на манжетах у него были дешевые, скверные, я обычно по запонкам определяю, у кого как с финансами… Кончаю, кончаю, господин адвокат, я понимаю… у вас в приемной другие клиенты… Шел, значит, этот доктор по мосту Кербедзя к Праю… а навстречу ему по другой стороне какая-то мужская фигура в светлом костюме и панаме. И вдруг этот мужчина останавливается и пытается не то перелезть через перила, не то протиснуться между металлическими прутьями… словом, видно, хочет прыгнуть в Вислу… А на мосту, как нарочно, кроме них, ни живой души. Доктор закричал и бегом к нему… Но, черт возьми, этакое невезение — слишком поздно… Только панама осталась на железном настиле… finita la comedia[80]. Но одна деталь, одна крохотная деталь в этом деле осталась невыясненной… Это мне потом инспектор сказал… У самоубийцы недоставало спереди одного зуба, понимаете, господин адвокат? Вернее, зуб был сломан… пополам, так что нигде ничего не кровоточило, только… торчал белый обломок… Как он умудрился сам себе его выбить? Ударился обо что-то на лету? Но обо что? Может, приложился к какому-нибудь железному пругу, когда пытался перелезть через перила?.. Sie erat in fatis…[81]

Заключение

Автор полагает, что чувство неудовлетворенности, которое он рискует вызвать у каждого, кто прочтет такой финал, совершенно естественно: подобные чувства неизбежно возникают у нас, когда мы, частные лица, случайно влезаем в так называемые "не свои дела". Больше того: автору даже хотелось, чтобы в воображении читателя замелькали кадры в высшей степени неясного, обрывающегося фильма — по его мнению, любые попытки что-либо объяснить лишили бы эту историю всей ее пикантности. Автору довелось быть лишь свидетелем некоторых событий (а вернее, большей частью он только слышал их пересказ), и его задачей было передать свои впечатления как можно более убедительным способом — так, чтобы читателю начало казаться, будто упомянутые события происходили у него на глазах. Блуждая в тумане домыслов, автор и других стремился, что ли, окружить туманом… Тем не менее кое о каких мелких происшествиях, имевших место позднее, все же стоит упомянуть в заключении, хотя они мало что добавляют к истории в целом.

Так вот, в один прекрасный день в столицу явилась Ягуся Ласиборская. Голубевшая на ее голове шляпа, в отличие от прежних, представляла собой почти точную копию гусарского кивера девятнадцатого века с развевающимся наверху белым плюмажем. В голосе майорши можно было уловить некоторую озабоченность, и хотя она время от времени — вероятно, по привычке — многозначительно приподымала круглую бровь, это не вызывало желания (беседуя с ней) прищурить левый или правый глаз. Есть люди, которые одним своим присутствием настраивают нас на шутливый лад, заставляя во всем видеть смешные стороны, тогда как сами они — ничего не подозревая — сохраняют полную серьезность, усугубляя тем наше несерьезное к ним отношение. Было уже шесть часов вечера, слишком поздно для кофе и чересчур рано для ужина. Оставалось мороженое. Однако Ягуся в тот день слышать не хотела ни об одном из модных садиков в центре, и подошло ей лишь предложение посетить Лазенки. Только бы подальше… подальше от знакомых. Впрочем, и там она почему-то передумала и отказалась есть мороженое в переполненном павильоне, зато явно почувствовала облегчение, заметив возле самого входа в парк, чуть ли не у памятника Шопену, свободную скамейку, и, схватив адвоката Гроссенберга за рукав пиджака, сразу его туда потащила. Тот же тем временем, глядя на ее светло-голубые туфельки, размышлял, не тесны ли они ей. Женщина, которой жмут туфли, порой ведет себя неестественно и склонна к неожиданным переменам решений. Однако оказалось, что не в туфельках дело.

Почти безо всякого вступления майорша принялась жаловаться адвокату на келецкие беспорядки, и главным образом на тамошнее финансовое управление. У ее свекра, старика Ласиборского, были крупные неприятности. По словам пани Ягуси, в имение Ласиборских в Верхних Ласицах (Келецкое воеводство) приехал ужасно несимпатичный и вдобавок однорукий чиновник, этакий старый охотничий пес-ветеран, который сперва полдня что-то вынюхивал в окрестностях, а потом ввалился в кабинет свекра в Верхних Ласицах и замер там с повисшей в воздухе лапкой, будто учуяв дичь между этажеркой с книгами и письменным столом (за которым сидел свекор). Впрочем, он не был однорук в буквальном смысле этого слова — его лапке недоставало всего лишь двух пальцев, но, видимо, из-за них лапка эта сделалась неуклюжей: когда свекор, который на таких делах зубы съел, попытался кое-что в нее всунуть, лапка не сомкнулась — и на письменный стол упал банкнот. Ужин с изысканным жарким, водкой и вином не только ничуть не помог, а напротив — усложнил ситуацию: охотничий пес, правда, все умял, а также вылакал все что мог из рюмок, однако потом вместо благодарности стал попрекать старого Ласиборского именно этими роскошными напитками, да еще что-то вякнул насчет недавно приобретенного автомобиля и утаивания некоторых источников дохода. Келецкое финансовое управление оказалось недурно информированным: свекор регулярно посылает кругленькие суммы развлекающимся в Канне дочерям, а также сыну, майору 7-го полка легкой артиллерий, расквартированного неподалеку от Ясногорского монастыря. Возникает вопрос: почему вдруг стали цепляться к бедному старику?.. Разбираясь в правилах обложения налогами, ну и… в существующих нравах, свекор, разумеется, воспользовался своим правом защищаться, и — когда свекровь деликатно покинула столовую — из его бумажника вынырнуло на сей раз несколько свернутых трубочкой банкнотов. Однако снова лапка с двумя омерзительными обрубками не сомкнулась — коричневато-зеленые банкноты упали на скатерть, а посланец финансового управления, не сходя с места, составил нечто вроде протокола. В высшей степени неприятного… Тогда старый Ласиборский в самом заношенном костюме, какой только отыскался в шкафу, и в дешевом галстуке — дабы никого не раздражать своим видом и не наводить на мысль о деньгах, которых у него якобы куры не клюют, — на следующий же день помчался в Кельцы, но, к сожалению, ничего там не добился, наоборот — удостоверился, что налоговые инспекторы все точно сговорились: встречали его с одинаково поджатыми губами, без тени сочувствия. C’était sinistre[82]. Если они и открывали рты, то лишь затем, чтобы еще из-за чего-нибудь к нему придраться.

— Что ж, с каждым может случиться… — вздохнул в этом месте Ягусиного рассказа адвокат Гроссенберг.

— А вот и нет, вовсе не с каждым! — послышалось рядом с ним на скамейке.

Майорша оглянулась через плечо и даже покосилась на бронзового Шопена. Тот сидел к ним в профиль под склонившейся от порыва ветра ивой, словно вслушиваясь во что-то прекрасное. Но майорша даже Шопену не могла доверить свои секреты. Она ни за что не хотела посвящать его в семейные неприятности, хотя бы потому, что они "неожиданной стороной" — так она выразилась — коснулись их гнездышка в Ченстохове. Вследствие чего она чувствует себя ужасно постаревшей и уже никому, никому не верит. Ягуся понизила голос. Дело даже не в том, господин адвокат, что теперь свекор вынужден будет прекратить посылать им — и не на один месяц — денежные переводы, которые составляли весьма ощутимую дотацию к их семейному бюджету и позволяли Ягусе регулярно посещать портниху и модистку, — нет, дело не в этом, хотя и это очень прискорбно. Гораздо хуже то — тут майорша опять недоверчиво глянула на Шопена, гораздо хуже то, что майор, ее муж, пришел к просто поразительному заключению. Какому? А вот послушайте.