Я похолодел. Я вдруг сразу понял, что это и есть тот сосед по имению Баториных, который считался женихом Манеты.

Мы познакомились. О чем говорили – я не помню. Кажется, я ничего не говорил. Притворяться я не мог. Плотный блондин мне был непереносим.

Я знал, что Манета меня не любит, что она может уйти от меня навсегда, если я преступлю ее волю. Она не желала ссоры между мною и Снарским. Но я не рассчитывал, не рассуждал. Я не мог, физически не мог вынести этой двойственности, не мог смотреть на Снарского с желанием убить его – и обедать за одним с ним столом.

И в тот же вечер я завел ссору, глупую, детскую, стыдную. Мне было все равно. Если бы не вмешалась Манета – мы дрались бы на другой день. Я до сих пор не припоминаю и не понимаю, как она это устроила, но на другой день вещи мои были сложены, я уезжал в Россию, а Манета, провожая меня, держала мои руки и говорила, глядя прямо своими светлыми, бледными глазами:

– Какой вы странный, Виктор Петрович! Разве я вам не сказала, что я никогда не выйду замуж? Вы это забыли? И если вы сумеете любить меня, как теперь, мы никогда не расстанемся. Все зависит от вашей душевной силы. Мне нравится ваша любовь – только побольше доверия… Я никогда не лгу. А замуж я не выйду.

– Что вы со мной делаете… Когда мы увидимся?

– Через три недели. Приезжайте в Нырки. Мы будем уже там.

– А Снарский?

– Не знаю… Не все ли равно? – Она пожала плечами, глаза сделались мрачными. – Виктор Петрович, я еще раз прошу верить мне во всем безусловно. Без веры мне любовь не нужна. Если я увижу, что вы хотя бы собственным глазам больше верите, чем мне, – я этого не потерплю.

Она улыбнулась. Мне стало холодно и страшно. Я поцеловал худую ручку и уехал безумный и больной.

Не прошло и месяца, как я уже был в имении Баториных в новгородской губернии. Манета, в ситцевом платье, с беленьким платочком на голове, казалась совсем деревенской барышней. Она даже сделалась как будто здоровее, бледность была без желтизны… Но глаза по-прежнему смотрели не то презрительно, не то зло – и я по-прежнему любил эти глаза и поклонялся им.

Манета будто все присматривалась ко мне. Она не молчала со мной, как прежде, но нередко обрывала разговор, грозивший сделаться задушевным, вдруг уходила в себя, отвертывалась, и я оставался один с моей не угаданной тайной, с мыслью о ее недостижимой душе.

Дни стояли жаркие, яркие. Я уже гостил у Баториных недели две. Мы как-то шли с Манетой по дороге, ведущей в город. Нас обогнала тележка. В ней сидел очень юный брюнет в форменной фуражке. Он раскланялся с Манетой, и мне показалось, что она кивнула ему головой с особенной улыбкой.

Этого было достаточно. Красный туман опять застилал мои глаза.

– Кто это? – спросил я.

– Так, один… Да что с вами?

– Нет, ничего…

Манета молча окинула меня быстрым взглядом и вдруг побледнела. Я хотел заговорить – и не мог.

Мы молчали до самого дома, только подымаясь на ступени крыльца, Манета сказала, по-видимому, небрежно:

– Знаете, скоро Снарский приедет… Я очень рада, здесь так уединенно…

И она опять взглянула на меня. Должно быть, мое лицо было жалко и страшно, потому что она сейчас же, резким шепотом, прибавила:

– Вы опять ревнуете меня? Вы опять не верите мне.

– Нет, нет. Ради Бога…

– Помните, Виктор Петрович, недоверия ко мне, к самому пустому, как и важному моему слову, я не вынесу. Мне радостна любовь с великим доверием; вы должны верить мне больше, чем собственным глазам. Только такую прямую, как стрела, любовь я уважаю.

– Я верю, я верю, – лепетал я. – Разве я хочу от вас чего-нибудь? Только дышать вашим воздухом.

Вспоминая теперь эти слова, изумляюсь им от всей души. Я ли это был? Я, такой смелый с женщинами, такой любимый ими…

Манета пожала плечами и посмотрела холодно.

– Я предупредила вас, – медленно выговорила она и, повернувшись, пошла вверх по лестнице.

Я провел ужасную ночь. Я не спал ни минуты; в утомленном, измученном мозгу вставали дикие видения. Я не понимал эту девушку. Кто мне сказал, что она правдива? Почему она не может быть лжива? Она меня не любит… Я ей нужен как лишний поклонник – ведь она может гордиться моей безумной любовью… И она лжет мне, ей нравится… кто? Проехавший брюнет? Снарский?

К утру я немного успокоился, хотя понял, что Снарского видеть не могу. Когда он будет? Надо уехать раньше, переждать в городе этот визит. Иначе нельзя.

После завтрака, за кофеем, Манета неожиданно сказала, что ждет Снарского на другой день. Я постарался сделать равнодушное лицо и ответил, что совершенно необходимо уехать сегодня в город на несколько дней. Это известие было встречено глубоким молчанием.

– Я могу получить лошадей, Марья Андреевна?

Мне показалось, что Манета из-под опущенных ресниц взглянула на меня сбоку.

– Надо сказать папе, – протянула она. – А у меня есть к вам просьба.

И она опять взглянула сбоку.

– Какая? Я с удовольствием…

– Свезите письмо в город, бросьте в ящик. Мне надо, чтобы оно ушло до завтрака…

– Пожалуйте… Где же письмо?

– Сейчас, – сказала Манета и вышла из комнаты, легкая и тонкая, как тень.

Я остался один и долго ждал. Явился Андрей Андреевич с сенокоса, в коломянковой паре, стал было меня удерживать, но успокоился, когда я сказал, что вернусь через несколько дней. Успели и лошадей запрячь, тройка пофыркивала и позвякивала колокольчиками у крыльца. Слуга вынес мой чемоданчик. Наконец появилась Манета, тихая, неслышно ступая. В руках у нее было письмо.

Я взял письмо и, не глядя, сунул его в боковой карман. Что-то странное было в лице Манеты. Мне хотелось целовать ее руки, но тут был отец. Я ждал услышать ее голос, но она не произнесла ни слова. Я должен был сесть, лошади тронулись, и я уехал.

Пыль крутилась и плыла за экипажем. Однообразный звон колокольчика и стук копыт о твердую землю усыпляли меня. Мысли были опять безнадежно злые и туманные.

«Вот я уезжаю. Там будет Снарский. Она не любит его… а если лжет? Что, если приехать сразу, явиться неожиданно… Она смутится… Нет, какой вздор. Ведь я ей верю… А она поняла, что я уезжаю от ревности. Неужели поняла? Значит, я ей не верю?»

Вдруг мысль о письме кольнула меня иглой. Кому она пишет? Что это за письмо?

Я поспешно вынул письмо из кармана. Конверт был большой, продолговатый, синий. Решительным и острым почерком Манеты (я знал этот почерк) на конверте был написан адрес Снарского.

Помню, что голова моя физически закружилась, как будто я взглянул в пропасть. Всю жизнь мне предстояло мучиться, не смея не верить и не умея поверить, а разгадка была так близка. Если бы можно было знать, что написано в письме – можно жить, любить и умереть спокойно. Манета или вполне правдива, – или вполне лжива. И это письмо заключает разгадку. Даже по неважной записке – если это записка – можно понять, свойственна ли Манете неискренность. Но это не записка. Это письмо. Манета уверена, что я его не открою, еще бы! И вместе с тем она хочет подчеркнуть свою беззаботность, свою симпатию ко мне… «Отвезите письмо Снарскому… Ведь вы должны мне верить…»

Нет, довольно притворства! Я ей не верю. Она лжет и смеется надо мной. Смеется, когда я умираю… Я должен, я имею право прочесть письмо. Я слишком люблю.

Я надорвал синий конверт. На секунду какой-то торопливый, но внятный голос заговорил во мне: что ты делаешь? А если она окажется невинной? Что ты делаешь? Письмо беспомощно, беззащитно. Оно в твоих руках. Оно не может ни крикнуть, ни протестовать. Оно не может остаться верным своей госпоже, оно выдаст ее, если ты разорвешь этот легкий конверт. Это насилие – и самое страшное, насилие над человеческой душой.

Но через секунду этот голос умолк. Неистовое, зверское, непобедимое желание знать, а не верить, охватило меня, сжало, сдавило горло. Я был бессилен.