– Послушайте, Самохин, – начал Ян, слегка побледнев и очень тихо. Он стоял прямо перед его креслом. – Вы, конечно, все можете говорить, но я очень прошу вас, оставьте это со мною. Вы меня не знаете. Я об этом совсем не могу слушать. Я ненавижу. Если это смешно и вам доставит удовольствие смеяться – смейтесь. Но умоляю вас, лучше не говорите.

– Вон вы какой! – протянул Самохин, перестав улыбаться. – Впрочем, я и думал, что вы такой. Только зачем вы меня умоляете? Вы бы прикрикнули на меня, если я говорю неприятные или оскорбительные вещи. Ведь не боитесь же вы меня?

Ян отвернулся молча, брови его сжались. Он не понял, отчего ему больно: от обиды, или от внезапной, странной жалости к этому человеку.

– Э, к черту, глупости! – заговорил вдруг Самохин другим голосом, вскакивая с места. – Теперь я уезжаю, когда же мы увидимся? Знаете, у меня мысль: я вас повезу в один дом. Я там иногда бываю. Вы не отказываетесь?

– Отчего же? – ответил Ян просто и почти радостно. – У меня мало знакомых, но я всегда рад… Только я держать себя, пожалуй, в обществе не сумею. А вам зачем, чтобы я поехал?

– Вы сами потом поймете… Райвич, прошу вас, – начал он мягче и тише. – Я много вздору болтал, вы не обращайте внимания. У меня такая привычка, я часто говорю нарочно. А в этот дом следует поехать. Мы теперь с вами сблизимся, я надеюсь. И что это я вас точно упрашиваю? – перебил он сам себя. – Вы непременно поедете. Когда вы свободны?.. Боже мой! – прибавил он, случайно взглянув в дальний угол комнаты, у окна. – Ведь это бабушка! А я и не заметил.

Бабушку при умирающем свете ненастного дня очень легко было не заметить. Она сидела на низеньком кресле, пестром, тусклом, очень старом. Крошечное тело, костлявое, закутанное в темные тряпки, тяжело осело, опустилось, и она точно слилась с креслом. За все время она не двинулась, не шевельнула рукой. В спокойно-сосредоточенном, безучастном лице с невидящими глазами не дрогнул ни один мускул. Дремала ли она, глубоко ли спала, думала ли о чем-нибудь нездешнем – никто не мог бы угадать. В онемелых чертах по-прежнему была важность, торжественность смерти.

– Мы ей не помешали нашими разговорами? – спросил Самохин с какой-то робостью.

– О, нет, – спокойно отвечал Ян. – Ведь она, вероятно, давно ничего не слышит.

Самохин все-таки притих, молча простился с Яном и вышел.

Ветер упал, облака поднялись выше, в воздухе опять потеплело, наступили последние летние дни. Даже вечерами не было очень холодно, листья на деревьях еще желтели недружно и шумели приветливо. Часто Ян, проходя после небольшого дождя по своему проспекту, удивлялся деревьям, растущим здесь за серыми заборами палисадников. Он не знал, как называются эти деревья, но они и в середине августа, особенно после дождя, пахли ранней весной. В садике перед его домом тоже были эти деревья с черными, крепкими сучками и пышной листвой.

Уже вечерело, когда Ян сошел в садик. Солнце не закатилось, но небеса побледнели. В садике было сыровато, пахло волглой корой древесной и настурциями. Воздух, совсем теплый, остывал медленно. С улицы, из-за высокого забора, доносился привычный, не очень громкий стук колес и звонки конок.

В деревянной беседке сидела Оля. В теплые вечера она и Ян часто просиживали вечера в садике.

Оля была милая, простая девушка с хорошим характером. Отец отдал было ее в модную гимназию, но она вышла не кончив. Ее влекло домашнее дело, которого всегда было по горло. Она давно любила Яна, не задумываясь ни над своей любовью, ни над тем, за что она его любит.

– Вы тут, Оля? – спросил ее Ян.

– Да. Сейчас после обеда пришла. Видите, как тепло. И пахнет славно… Не знаю, что и делать бы без садика. Тут только и живешь.

– Не все ли равно, Оля? И над улицей небо.

– Господи! Какой вы странный, Иван Иванович! А деревья? А цветы? Да ведь это все живое… Позапрошлое лето я гостила в деревне, так вот рай! Мотыльки белые в поле, роща на солнце так и сквозит, в овраге речка лепечет. А кашка, одуванчики! Я все хожу, бывало – и надышаться не могу, так бы и жила вечно с ними.

– Я тоже бывал в деревне, тогда же, позапрошлым летом, еще с Верой и бабушкой… И мне все нравилось, а потом я бояться стал.

– Чего? – спросила Оля и рассмеялась.

– Да так… Это трудно вам объяснить… Всего стал бояться.

– Травы испугались, цветов, речки? Какой вы смешной! Я вот темноты боюсь, это правда. Потому что не знаешь, что там, в темноте. А вот этой липы, например, нельзя же бояться. Вижу, что липа, со всех сторон вижу и знаю ее.

– А как вы ее знаете?

– Да вижу, глазами вижу! А мало – так пойду, да пощупаю. Что это вы, право, шутить хотите, что ли?

– Видите, Оля, я, может, действительно странный. Я и пощупаю, а мне все мало. Все я не убежден. А как еще иначе убеждаться? Иначе нельзя. И вот я ее, липу, не знаю, какая она в самом деле, и не то что боюсь, а так, неприятна мне она иногда.

Оля сделалась серьезна, почти грустна и молчала, видимо не понимая.

– Вот вы купаться ходили, – продолжал Ян, – верно, видели свое лицо в воде. Видеть можно, а попробовали пощупать? Все и разлетелось.

– Так что ж? Я знаю, что это я не сама, а в воде отражение.

– Вот если б мы липу тоже… не пощупали, а каким-нибудь другим способом постарались узнать, каким-нибудь, совсем небывалым у людей, чувством – вдруг бы она тоже разлетелась, а? Вдруг она тоже отражение? И вы тоже?

Оля с глубоким испугом посмотрела на Яна. Ей казалось, что он шутит с нею. Она вдруг покраснела и замолчала. Ян растерялся. Он взял Олю за руку.

– Что вы, Оля, милая, я вас обидел? Я что-нибудь дурное сказал? Ведь вот, говорил я, что это трудно объяснить. Разве обидно, если я скажу, что чего-нибудь не знаю?

– Иван Иванович, умоляю вас, бросьте думать. Так нехорошо. Так вы никого не будете любить. И меня не будете… А я вас… Я-то вас как люблю… В огонь, в воду за вас пойду… Всей душой вас люблю.

В глазах ее стояли слезы. Он вдруг обнял ее одной рукой и прижал к себе. Что-то истинное, достижение недостижимых пределов почудилось ему в горячих словах Оли. Ян до сих пор никогда не думал о любви, не думал, что в ней может быть твердое, настоящее, то – чего он нигде не видел. Ему показалось, что и он любит, и что тут спасение. Он обнял Олю теснее и крепче, чувствовал ее тепло, ее дыханье, не замечая целовал ее тонкие волосы, руки, и ему было хорошо. Оля прижималась, льнула к нему. Еще не совсем стемнело, небеса мерцали высокие и прозрачные. От деревьев с крепкими, черными сучками пахло весной. Ян наклонился и взглянул в Олино лицо. Оно было красиво, томно и безмысленно. Глаза затуманенные, с полуопущенными ветками, никуда не смотрели. Ян вздрогнул. Он понял, откуда Олина любовь, и куда она идет. Сила, возвращающая в тот же тесный, навсегда непонятный круг. Это белые мотыльки над нивой, это береза, роняющая серьги, это стрижки в предзакатном небе, это клен, отдающий ветру свои семена… Это та мучительная цепь, без конца и начала, которую можно ненавидеть, которой можно бояться, можно любить, если понять, но нельзя не страдать от нее.

Оля не заметила его движения. Ян хотел сказать ей что-то, но почувствовал, что нельзя. Он бы оскорбил ее этим словом до сердца, и выхода не было. Он не мог никого оскорблять. Нельзя никого оскорблять, потому что боль оскорбления тяжелее всего, что есть в мире. Он не выдержал, упал на землю, на колени перед скамейкой, и зарыдал от боли и жалости. А Оля стояла над ним недоумевающая, любящая, и не знала, что ей делать.

Райвич и Самохин мягко катились в щегольской пролетке по набережной.

День был прохладный, прозрачный, золотой и звонкий, какие бывают только в самом конце сентября. Вдоль сырых аллей, солнечных теперь, когда полураздетая роща сквозила, лежали мягкие, пушистые кучи листьев. Это опадали клены, и листья были и бледно-желтые, и красные, как мак, и нежно-розоватые. Закутанные дети играли в опустевших аллеях парка и бегали, шурша листьями. Тонкая, блестящая паутина медленно плавала в воздухе, редком и остром. Дыханье стынущей воды шло с реки, недвижимой, глубоко-светлой, как зеркало.