– Но ведь я тебя не знаю, и ты меня не знаешь, за что же ты любишь?

– Ни за что. Мне все равно. Это само приходит – без всяких мыслей. Мысли даже могут быть против. По мыслям, – особенно как другие думают, тебе следует любить Катю, а не меня.

Андрей рассмеялся. Он не чувствовал никаких угрызений совести, ни малейшей вины перед невестой – так она была далеко от него, так их отношения были несравнимы с теперешним. Он ничего не отнял у Кати. Он сам только что открыл в себе душу – и всю ее сейчас же отдал девушке в белом платье, которую едва знал и от которой едва слышал несколько слов. Она сказала, что «это» само приходит – и, вероятно, в ее словах была истина.

– Катя, Катя… – повторил Андрей. – Что ж, она ко мне подходит. Сегодня в аллее, помнишь? Ты мне говорила правду…

– Да, но я нарочно. Правду, но не всю… Половину. Мысли – ведь тоже не ложь, а я говорила о них, о мыслях. Я уж знала тогда, что есть и другое, вот что пришло. Это неизбежно.

За тополями небо покраснело, как зарево пожара – и большая, тусклая луна поднялась. Все выяснилось, почти неприметно светлея. Андрей увидал бледные черты Май. Лицо ее было строго и серьезно. Луна поднималась, делалась меньше и серебристее. От тихих деревьев и травы ползли сырые ароматы.

– Мне не стыдно деревьев, – сказал Андрей. – Трава, и небо, и зелень похожи на тебя. Я давно заметил, что листья так дают тебе тень – точно ты им своя.

– Все это – одно. А ты не знал? Не надо удивляться, надо приближаться ко всему, тогда будет хорошо.

– Май, какая ты странная! Но ведь люди – люди, они живут, они служат, у них дела, деньги, свадьбы, законы… Ты точно не хочешь знать ничего простого.

– Простого? О, нет, ты говоришь не о простом, ты о житейском, о мелком говоришь. Оно есть, но ему не следует быть, несчастие, что оно есть. А простое – это не то. Все просто – и я, и травы, и любовь, и небо, и смерть.

Прилив отчаяния охватил Андрея. Что же дальше? Она здесь теперь, с ним, а потом? Как соединить сон и действительность?

– Я хочу быть всегда с тобой. Я женюсь на тебе.

Май засмеялась и покачала головой. Лицо ее было все светлое от месяца и прозрачное, как листья белых цветов.

– О, нет, – сказала она, продолжая улыбаться. – Я не жена.

– Отчего? Отчего? Но что же делать?

– У тебя есть любовь в душе. О чем ты заботишься?

– Я хочу всегда с тобой, всегда, как теперь. Я не могу не жениться на тебе.

– Послушай, – сказала Май. – Пойми, что я думаю. Я думаю, что люди гораздо дольше живут, чем им следует, чем они действительно могут. Это как если бы зрелые апельсины не падали с веток, а сохли и портились на дереве. Истинная жизнь человека проходит быстро, как весна и лето, так же быстро. А потом люди остаются доживать, – это ошибка, им пресно и скучно, потому что жизни нет. Большое счастье, если можно пройти жизнь, прожить весну и лето – и кончить, не ползти дальше. И жизнь ничем нельзя продлить, как май нельзя продлить. Ты хочешь всегда со мной – как теперь. Теперь есть счастье, потому что есть жизнь, а потом все равно ничего не будет, потому что придет смерть. Живи со мной – а доживай… с кем хочешь… Я бы не хотела доживать совсем.

– Я тебя не понимаю, – робко сказал Андрей. – Но как и зачем от тебя уйти? – И он обнял ее и поцеловал легкие волосы. – Куда уйти? А ты? Оставишь меня? Выйдешь замуж?

Май опять улыбнулась.

– О, я не выйду. Я думаю, я не доживу до старых лет. Отец умер от сердца, у меня тоже болезнь сердца, это я знаю. Я не выйду замуж.

Андрей сжал ее руки.

– Болезнь? А я? Боже мой, а я?

– Но это не сейчас, это потом. А болезнь – это хорошо, потому что скоро. Надо ведь умирать от чего-нибудь.

Она первая сказала, что пора идти домой. Было очень поздно, но в усадьбе еще горели огни. Андрея ждали. У двери они расстались – так же неожиданно, как сошлись, без поцелуя, без обещаний встретиться. Андрей пришел к себе, запер дверь на ключ и не ответил, когда к нему стучали. Он не спал всю ночь и о чем-то думал, что-то хотел понять и решить. Но решать было нечего, а понять, соединить любовь и жизнь не могли люди и до Андрея, не смогут, вероятно, и после него.

В маленькой комнате, с лежанкой, с сундуками и корзинками, с вареньем на полках, сидели Домна Ниловна, тетушка Анна Ильинична и Катя.

Комната эта помещалась в самом дальнем углу дома и называлась почему-то «теплушкой». Во всех случаях жизни, требовавших обсуждений сообща, Домна Ниловна устраивала семейный совет именно в теплушке. Даже когда она одна должна была что-нибудь решить, относительно хозяйства, например, – она удалялась в эту тесную комнатку, считала банки с пикулями и вареньем, перебирала пучки резко пахнущих сухих трав, висящих на стенах, – и сейчас же чувствовала, что укрепляется в мыслях.

Теперь и Анна Ильинична была привлечена сюда. Она чувствовала себя преотвратительно в теплушке. Сундуки теснили ее, низенькие стульчики казались неудобными, от спертого воздуха ей становилось душно.

– Что же, сестрица? Чего же охать? Ты уж мне скажи, наконец, что у вас случилось и причем тут я?

Домна Ниловна махнула рукой. Катя отошла к окну и, вынув платок, заплакала, громко дыша. У нее и раньше были красные глаза.

Анна Ильинична нетерпеливо задвигалась на стуле.

– Да ведь можно же объяснить, наконец, в чем дело?

– Думать надо – вы все, сестрица, знаете, – начала Домна Ниловна. – Что там, вина не ваша, но горько мне, горько видеть, как гибнет единое дитя, да как девичье сердце болит, золотое сердце, это всякий видит…

– Прошу тебя, Домаша, изъясниться. Весьма серьезно прошу.

– А какого тут шута изъясняться? – вдруг вскипела Домна Ниловна. – Твоя же эта гувернантка перед Андрюшей вертелась, знала, что жених – бесстыдные ее глаза – и так ребенка повредила, что на поди! все забыл. Ровно пришитые друг к другу. Целый месяц только вдвоем. Катю ведь уж любил, любил, и что ж! Точно колдовство. Обещанье, любовь, честный брак – все как нищему в торбу кинул. Я ему сегодня слово – а он меня так и пришибил: я, говорит, ее больше жизни люблю. Только, говорит, при Кате молчите. Да что же это за страм! Это одно только – болен мальчик, нездоров!

Анна Ильинична помолчала.

– Не знаю, Домаша, как ты можешь так разговаривать со мною. Извиняю тебя, потому что ты расстроена. Май для меня как дочь, я ее чуть не с десяти лет воспитала, а ты ее мне позоришь. Думаю я, что нельзя взрослому человеку запретить любить, кого он хочет. Мое же личное мнение таково, коли хочешь знать, что Андрей куда больше характером к англичанке подходит, чем к своей невесте – ты меня, Катичка, извини, я тебя ценю и уважаю, я только про сходство ваше с Андреем говорю. Ехала сюда, ничего решенного у вас не зная, я уже думала о своей: вот бы их с Андреем парочка! И смело говорю: пусть сладится, рада буду.

Домна Ниловна всплеснула руками, Катя у окна заплакала громче и, вдруг оторвав искаженное лицо от платка, крикнула зло:

– Больная-то, больная! Как смерть бледная, как прут тонкая! Любит муж жену здоровую! Молчите уж вы! Не Андрюшина вина, а ваша! Вы сводили!

Она была груба, неприятна; вероятно, она сильно страдала. Даже Домна Ниловна прикрикнула на нее. Катя затихла и замерла у окна.

Анна Ильинична тоже молчала. Катины слова имели долю правды: мисс Май точно была больная, и Анна Ильинична это знала. Андрея она любила больше и теперь, сквозь романтическое желание соединить своих детей, здравый смысл пожилой женщины шепнул ей: разумно ли это? Полезно ли для Андрея?

– Я тебе свое окончательное мнение сообщу, – произнесла она, с трудом поднимаясь с низенького стула. – А теперь, извини, мать моя, – я пойду. Задохлась тут от этих трав.

Катя и Домна Ниловна остались – она ушла в свою комнату. Но и там было душно. И Анна Ильинична решилась пройти в парк, в беседку, где стояло ее кресло.

Лето было в разгаре. Все распустилось, разошлось, каждый лист раскрылся с полным бесстыдством, не оставляя места никакой тайне. Солнце жгло и жарило. Пахло пылью и горячей смолой. Нигде не было отрады.