— Нет, господин директор, — начал он, как раньше, но на сей раз не возмущенно или чуть ли не оскорбленно, а вынуждая себя к кротости и вежливости, так, словно он хочет по-хорошему убедить его, — нет, господин директор, ведь ряд ultima[8], paenultima[9] и antepaenultima[10] обозначает не ударения, а слова целиком! Не ударение называется oxytonon, а все слово, в котором акут или гравис появляется на последнем слоге.
Рекс онемело слушал его речь. Затем случилось то, чего весь класс и наверняка сам штудиенрат никогда не могли бы ожидать от него: он потерял самообладание.
— Замолчите! — закричал он на классного наставника. И еще раз: — Замолчите, господин Кандльбиндер! — Даже «доктор» он опустил, подумал Франц, так разъярился, что назвал учителя просто господином Кандльбиндером. Как он обрушился на него! И все из-за меня. Ну и свинья же я, раз мне нипочем, что Рекс так одернул Кандльбиндера перед всем классом. — Я вызываю ученика из вашего класса, — воскликнул гневно Рекс, — и что выясняется? Он не усвоил даже простейших основ греческого языка. С пасхи, вот уже шесть недель, он бездельничает на всех уроках, а вы, — в его голосе загрохотала неприкрытая лютая злоба, — вы вообще этого не заметили. Вы ничего не заметили, не отпирайтесь, иначе вы заставили бы его оставаться после уроков, пока он не почернеет, или пришли бы ко мне и откровенно, честно сказали: я не могу справиться с Кином. Ведь самое скандальное в этом Кине не то, что он лодырь, какого свет не видывал, — подобного рода лодыри есть в каждом классе, — а то, что до нынешнего урока он на ваших занятиях всегда умел выкрутиться. Цэ-цэ-цэ! И вы еще осмеливаетесь перебивать меня, когда я прощупываю его и пытаюсь, как это только что было, вдолбить ему простейшие правила, с помощью которых он сможет, если захочет, хоть что-то наверстать. Но, конечно, слишком поздно, потому что вы, господин доктор, целых шесть недель позволяли ему бить баклуши.
Обращение «господин доктор» свидетельствовало, что он снова взял себя в руки.
— Совершенно верно, вдолбить, — сказал он, оставляя в покое Кандльбиндера и начиная новый монолог. — В гимназии во Фрайзинге нам с самого начала безжалостно и беспощадно вдалбливали эти oxytona и perispomena. И без хитроумных различий между словами и ударениями. Ударение на последнем слоге — это и был oxytonon, а сиркумфлекс на предпоследнем — properispomenon, так нас учили в епископальной гимназии во Фрайзинге, и это правильно, потому что это просто. Ведь достаточно услышать только такое слово, как «anthropos», чтобы сказать себе: «Ага, proparoxytonon» — и поставить акут на третьем от конца слоге.
Что касается всяких «ага» и «ого», подумал Франц, я бы тоже так говорил, если бы только мне подсказывали, хотя я никогда не слышал обо всех этих охуеопоп-и-тому-подобной-ерунде, собственно, это вовсе не просто, скорее даже сложно-сперва надо подумать: oxytonon, прежде чем поставить акут; он ожидает, что Кандльбиндер возразит в таком духе Рексу, но классный наставник был потрясен — правда, не крайне уязвимой аргументацией Рекса в учении об ударениях, а-нет никакого сомнения! — обвинением в полной педагогической несостоятельности по отношению к ученику Кину; в присутствии всего младшего «Б» его в такой форме отчитали, что он лишился дара речи, он знает, что дело будет иметь продолжение в кабинете ректора или на учительском совете. Боже мой, думал Франц, ну и заварил же я кашу!
Словно желая несколько уменьшить вину их учителя, Рекс снова ткнул пальцем в лежащую на кафедре книгу и сказал:
— Грамматика, которой вы пользуетесь, недостаточно проста. Если не найду лучшей, я сам напишу для вас более простую.
Вдруг он снова напал на Франца Кина.
— Попробуй-ка перечислить правила ударения, — потребовал он. — Но наизусть! Не глядя на доску!
— Oxytonon, — начал Франц-сперва медленно, но потом все более бегло, — Paroxytonon, Proparoxytonon, Perispomenon, Properispomenon. — Он сам себе поразился; как это я справился, подумал он, наверно, дело просто в том, что мне этот ряд слов нравится. Он логичен и красиво звучит.
— Ну вот видите, — сказал Рекс, не показывая удивления, но и явно довольный, видно было, что он не сомневался в результате, он только прикидывался старым придирой, подумал Франц, почитателем Сократа, знатоком Гомера и Софокла, он воображает, что за пять минут втолковал мне греческое учение об ударениях, потому что я сумел с ходу пробубнить его формулу, но она же звучит как мелодия, как произведение искусства, тут он прав, а с Кандльбиндером мы зубрили только знаки, однако, если бы меня интересовал греческий, я все-таки учил бы его лучше уж по методу Кандльбиндера. Путем размышлений.
К чести Рекса, он не бросил торжествующего взгляда в сторону Кандльбиндера, а подошел вплотную к Францу, взялся за лацкан его пиджачка и заговорил с ним тихо, вроде бы шепотом, но этот шепот, подумал Франц, слышен всему классу, это просто ужимка, его шепот, он и не умеет говорить так тихо, чтобы не все его слышали.
— Знаешь, что делают умные ученики, если не хотят учиться? — спросил Рекс. У него был такой вид, будто он хочет выдать Францу тайну.
Франц был так оглушен внезапной близостью Рекса, доверительным тоном человека, который все время стремится доконать его, во что бы то ни стало доконать, что он даже не смог придать глазам выражение хотя бы вежливого вопроса. Он только чувствовал, что повис вместе с пиджачком на руке мощного мужчины и что эта ухватка ему неприятна.
— Они выучивают наизусть, — прошептал Рекс. Он втягивал Франца в заговор. — Если бы ты дома выучил наизусть фразу, на которую я сейчас натаскивал тебя, ты с блеском обманул бы меня. Совершенно верно-даже меня! Возможно, я и не догадался бы, что ты ее не понял. И это стоило бы тебе не более трех минут твоего драгоценного времени. Три минуты — и ты отбарабанил бы эту «estin axia» без запинки.
Так же быстро, как он приблизился к Францу, он и отдалился от него. Он мне не нравится, подумал Франц, и он это заметил. А почему он мне, собственно, не нравится? От него не плохо пахнет, дыхание чистое, от него исходит запах свежевыбритого человека. Но мне не нравится его живот, покрытый белой рубашкой, живот, которым он прикасался ко мне.
Почему он вообще вцепился в меня? Что это ему вздумалось, из сурового экзаменатора превратиться в подсказчика? Но сейчас я не попался, как несколько недель назад, в клозете. И поскольку я на этот раз не попался, он недоволен.
В первый — и до сегодняшнего дня единственный — раз Франц встретился с директором в туалете для школьников, Франц однажды на перемене отправился в клозет и, едва выйдя из кабины в писсуарную, столкнулся с только что вошедшим Рексом, это было смешно, Франц еще никогда не видел, чтобы учитель во время перемены воспользовался уборной для школьников, тут уж, значит, была крайняя нужда, когда человеку не до правил, но Рекс, похоже, не торопился, казалось, он просто собрался инспектировать отхожие места, как он сегодня инспектирует младший «Б», и точно так же, как-сегодня, он тогда вплотную подошел к Францу, стал рассматривать его благожелательными голубыми в золотом обрамлении глазами, такими благожелательными, что Франц не только, как предписано, почтительно поздоровался, но и выжидательно улыбнулся; какой же я был идиот, подумал Франц, если полагал, что, раз Рекс приветливо посмотрел на меня в таком месте, он скажет что-то забавное, он и сказал нечто забавное, стоя ближе близкого, деловым тоном и громким шепотом, так что и другие ученики, оказавшиеся в писсуарной, могли отчетливо слышать:
— Ты еще не застегнул ширинку, Кин. Приведи себя в порядок!
Он знал мою фамилию, хотя я еще никогда не имел с ним дела. Вот так. Точно так.
Сегодня Рексу, правда, не удалось вогнать меня в краску, я не побагровел, как тогда, когда он в первый раз подошел ко мне