Сегодня духовой оркестр, сопровождающий траурную процессию, уже не встретить, а когда-то, в советские времена, без такого сопровождения хоронить было немыслимо. Это все равно что если бы сегодня невеста не стала бы надевать на свадьбу белое платье или номера машин свадебного кортежа не заклеить какой–нибудь ерундой, типа «мы гуляем». Тогда, в описываемые мною годы, время духовых оркестров уже прошло, но, как оказалось, не для всех. Мой Ангел Хранитель подсказал цыганам, где можно разыскать этот анахронизм и привез музыкантов на похороны. Хоронить так хоронить, — и с попом, и с оркестром!
Вот за этих музыкантов, словно за соломинку, я и ухватился:
— Метя, разве ты не знаешь, что православные похороны исключают присутствие духового оркестра? Это раньше, когда людей принципиально отказывались отпевать, хоронили под революционные мелодии. Так что вот ваши деньги, и я пошел.
Но не тут–то было. Метя, действительно, обладал недюжинной сообразительностью. Слышу, кричит мне в спину:
— Батюшка, не надо деньги. Делаем так, ты садишься в машину и едешь с нами до кладбища, в это время играет оркестр, а как приедем, музыканты замолкают и продолжаем уже по–христиански!
Это было спасение. Внутренне ликуя, но внешне оставаясь спокойным, сажусь к ним в машину.
И только там, в машине, я понял, чему так радовался Метя. Он признался, что от общения со мной у него немедленно поднимается настроение, и тогда чувствует он себя превосходно. А потому с удовольствием прокатится со мной в одном автомобиле. За это время любопытный юноша успел задать мне множество вопросов. Ему было интересно — как живут священники, что пьют и что едят, и еще много–много чего другого. Я предложил ему:
— Метя, начинай ходить в храм, ты многое поймешь, а потом, глядишь, и учиться поедешь. Сам священником станешь, и цыганам о Христе будешь проповедовать.
Юноша смеется, он очень доволен, но мои слова воспринимает как шутку.
Наконец процессия приблизилась к кладбищенским воротам и остановилась. Пришла пора сменить музыкантов, и те, закончив работу, стали укладывать инструменты. Все, кто ехал, вышли из машин, и дальше шли пешком. Я хотел было уже запеть «Святый Боже…», но в этот момент душераздирающим криком закричала вдова. Поразительная метаморфоза: только что женщина ехала с нами, спокойно участвуя в общем разговоре, и тут на тебе, так закричать. Метя сразу же меня успокоил:
— Ничего–ничего, не пугайся, у нас так принято.
Мы подошли к могиле, а вернее, к склепу. Цыгане хоронят своих покойников не так, как остальные. Они выкладывают могилу изнутри кирпичом, ставят в нее гроб и сверху кладут бетонную плиту. В склеп вместе с останками усопшего могут, словно в Древнем Египте, класть какие–то вещи, ковры, бутылки с вином. Гроб поставили на возвышение, вдова стоит на коленях и продолжает вопить душераздирающим криком:
— Кормилец, на кого ты нас оставил?!
Хотя у цыган чаще всего именно женщины являются кормильцами, а не мужики, как у нас. Правда, в последнее время и в наших семьях все больше зарабатывают женщины, так что уже и не поймешь, кто кого кормит. А если муж дармоед, то чего по нему убиваться? Наклоняюсь к женщине и тихонько спрашиваю:
— Ты еще долго? Мне бы послужить.
Крик на мгновение прекращается, и я слышу в ответ: «Еще минуты полторы». Ладно, подождем.
Крик оборвался так же внезапно, как и начался. Вдова быстро и по–деловому уложила в гроб несколько свертков. В одном, как мне показалось по форме, было спиртное, а что в других, я так и не разобрал.
Наконец послужил, и гроб стали опускать в склеп, а я, оставшись без дела, отошел в сторонку, а потом, чувствуя себя совершенно лишним, решил вернуться в храм.
Собрав в саквояж свои пожитки, уже было пошел пешком, и в этот момент меня отыскал Метя:
— Хорошо, что я тебя нашел, батюшка. Мы тебя сейчас отвезем. Ты уж извини, если что не так. Очень уж мне хотелось, чтобы наши видели тебя на кладбище, а то, не дай Бог, получится как с тем нашим родственником–самоубийцей.
Я спросил:
— А, кстати, чем кончилась история с его похождениями с того света? Никого он больше не забирает?
— А он, батюшка, никого и не забирал. Я стал о нем молиться, как ты меня научил, он пришел ко мне во сне и сказал:
— Метя, передай им, пускай они меня не боятся, я здесь совершенно ни при чем. Это их бес за грехи забирает. Так и передай, Метя, «за грехи». Не будут грешить — перестанут бояться!
Юноша простился со мной и побежал к своим, а я смотрел ему вслед и удивлялся, как милостивый Господь, пытаясь докричаться до каждого из нас, предупреждает об опасности греха, даже и таким необычайным образом.
Пошла ли эта наука на пользу Метиному семейству, не знаю, только самого Метю с тех пор я больше не видел.
Еврейский вопрос
Мой друг отец Виктор решил помыть машину. Дело было в Москве, заехал он на какую–то мойку, загнал машину на яму, а сам устроился в комнате ожидания. С собой у него были очень важные для любого священника документы. Чтобы во время мытья они, не дай Бог, не пропали, батюшка решил для сохранности взять их с собой. Пока ждал, ответил на несколько звонков, сам кому–то позвонил, и, уходя, оставил пакет с бумагами благополучно висеть на спинке стула.
Спохватился уже поздно вечером и помчался на мойку. Бумаг, разумеется, никто не видел. Убитый случившимся, возвращается домой и думает: «Как же я их теперь стану восстанавливать?!» А главное — когда, если завтра надо представить их начальству? И тут звонок:
— Батюшка, я такой–то такой–то, раввин московской синагоги. Заехал помыть машину и нашел на мойке ваши документы. На всякий случай, чтобы не пропали, я взял бумаги с собой и хочу их вам вернуть.
Отец Виктор рассказывает мне по телефону об этом случае, и в моей памяти, словно в переполненном информацией компьютере, появляется временное окошечко: мое детство — конец 60‑х — начало 70‑х годов прошлого столетия, — совпавшее с началом массового отъезда наших евреев на землю обетованную. В те годы советское руководство, уподобившись древнему фараону, дало «добро», и потянулись бывшие советские граждане, словно перелетные птицы, в сторону южную. Ну, потянулись и потянулись, мне до них не было никакого дела. Мальчика девяти лет не волнуют проблемы геополитики, у него другие интересы. И все было бы хорошо, я бы и дальше оставался в стороне от всяких политических дел, продолжая жить в счастливом мире маленького ребенка, если бы не пресловутый «еврейский вопрос».
Возможно, по причине наличия в моих жилах примеси то ли болгарской, то ли цыганской крови, делавшей меня внешне непохожим на других ребят в классе, и еще из–за нерусской фамилии в те дни я впервые услышал в свой адрес это «устойчивое выражение»: «Ты, жидовская морда! Убирайся в свой Израиль!».
Вернувшись домой из школы, я спросил маму, что значит «жидовская морда»? Мама родилась в белорусской деревне. Ее родители — мои дед с бабкой, — спасаясь от голода и гражданской войны, забрали детей и уехали из Подмосковья на родину к деду. Позднее, когда уже стала налаживаться мирная жизнь, они вернулись в Павловский Посад, откуда была родом моя бабушка. Воспитанная в интернациональных рабочих традициях, мама и меня учила не разделять людей по национальному признаку.
— Жидами, — просветила меня мамочка, — называют евреев, но ты так никого не называй, это обидные слова.
— Мама, — поинтересовался я на всякий случай, — а мы евреи?
— Нет, — успокоила она меня.
Мне хотелось спросить, почему же тогда мальчишки называют меня «жидовской мордой», но я не стал спрашивать, почему–то подумал, что мама от этого может расстроиться. А я любил своих родителей и на все оскорбления упорно отвечал: «Я не еврей!» Дети видели, что меня это обижает, и заводились все больше, а поскольку я не сдавался и не плакал, бывало, еще и били.
В это время появилось множество еврейских анекдотов и смешных песенок. Думаю, все это делалось целенаправленно, может, для того чтобы те уезжали, не знаю. Но своего они добились, слово «еврей» стало синонимом предательства, а я, сын фронтовика, мечтающий сам стать офицером и героем, не хотел быть предателем, все мое нутро маленького человечка противилось этому. Тем более что на Ближнем Востоке уже шла война, а наши офицеры, в том числе и из нашей части, ехали на эту войну в качестве советников.