Во всяком случае, идея общения не только не имеет ничего общего с идеей представительства, но даже с ней несовместима.
Дело в том, что идея народного представительства сама в себе содержит отрицание монархии; ибо орган народного представительства есть сама Верховная власть. В монархии это ее главное и существеннейшее свойство, долг и право. В монархии Верховная власть ищет перед собой лишь представительства частных, групповых интересов, но никак не национальных, которые представляются всецело самой Верховной властью. Если монархическая Верховная власть почему-либо не представляет национальных интересов, то, стало быть, с этого самого момента она теряет raison d’etre (смысл существования) и подлежит замене другим образом правления. А пока мы предполагаем ее в живом состоянии, она сама есть национальное представительство и никакого другого не может допустить, не заявляя тем самым, что неспособна уже исполнять функцию, для которой выдвинута нацией.
Таким образом, в монархии может быть только вопрос о способах общения с нацией, но никак не о национальном представительстве. Эта последняя идея возникла лишь как продукт разложения монархической идеи и держится лишь благодаря чистому недоразумению.
Она, однако, отчасти затуманивает собой даже идею славянофилов о свободе мнения «земли» с отдачей в ведение Верховной власти «воли» ее. Без всякого сомнения, свобода мнения не только не противна монархической идее, но даже логически требуется ею. Но это относится не к «земле», а к людям и группам. Нельзя, конечно, воспретить и всей «земле» в совокупности иметь какое-либо «мнение», ежели она его имеет, и это даже очень хорошо, когда она его имеет, хотя, к сожалению, бывает лишь в редких случаях. Но имеет она его или нет, органом этого национального мнения, существующего или только «потенциального», может быть и должен быть Государь, а не какое-либо иное учреждение. Разделять «мнение» и «волю», столь неразрывно связанные, вообще невозможно. Идея же монархической Верховной власти состоит сверх того вовсе не в том, чтобы выражать собственную волю монарха, основанную на мнении нации, а в том, чтобы выражать народный дух, народный идеал, то есть, как сказано, выражать то, что думала бы и хотела бы нация, если бы стояла на высоте своей собственной идеи. Если бы «земля» способна была стоять на такой высоте, то монархическое начало власти не было бы и нужно для народов. Оно нужно именно потому, что свойствами личности восполняет органический, неустранимый другими способами недостаток всякой социальной коллективности.
XXXV
Отношение государства к Церкви. — Вопрос об их отделении. — Невозможность этого в монархии. — Воспитательное значение Церкви. — Области ведения Церкви и государства. — Их отдельность и их союз
По самой сущности своего принципа монархия прежде всего нуждается в правильных отношениях с Церковью.
Нормальная установка отношений государства и Церкви имеет важность, перед которой бледнеют все другие вопросы государственно-общественных отношений. Это есть установка обязательного на почве нравственной. Это есть то, по степени достижения чего монархическая Верховная власть осуществляет свою идею господства нравственного идеала. Для монархического начала власти во всей области государственно-социальных отношений нет ничего более важного, ибо пока отношения Верховной власти к Церкви остаются хоть приблизительно правильны, монархическое начало успевает справляться даже с дезорганизацией других отраслей социальной жизни, и наоборот, с потерей этого своего жизненного нерва неизбежно лишается способности поддержать даже превосходно в других отношениях выработанный социальный строй.
Итак, монархическое начало власти имеет перед собой в нации Церковь. Должны ли быть между ними какие-либо необходимые отношения? Современные идеи, отрезывающие государство от всего живого и органического в нации, отвечают на этот вопрос отрицательно. Теория «свободной Церкви в свободном государстве», отделение Церкви от государства не видит ничего общего между общими целями жизни человека и целями его гражданского общежития. Это было бы проявлением самой полной неразвитости, если бы не было проявлением отрицания религиозного начала жизни. У действительно сознательных сторонников отделения Церкви от государства подкладку такого стремления составляет неверие в существование Божие или, по крайней мере, в реальность воздействия Божества на людей. Стремление отделить Церковь от государства может явиться столь же основательно еще в другом случае: когда государство стремится поработить Церковь, или, наоборот, Церковь — государство. В других случаях у большинства, повторяющего фразы об отделении Церкви от государства, это есть не более как проявление самого печального состояния мыслительных способностей.
Оба указанные случаи, когда отделение Церкви от государства приобретает разумный смысл, являются, однако, именно при неправильном состоянии государственноцерковных отношений. При нормальном состоянии Церкви и государства порабощения ни с той, ни с другой стороны быть не может. Церковь есть организация совершенно своеобразная, отличная от всех других человеческих сообществ. Как справедливо говорит профессор Н. 3аозёрский: «Церковь, в смысле юридическом, должна быть мыслима как социальный порядок параллельный, или соподчиненный, социальному порядку, называемому государством, но не подчиненный ему, и тем менее входящий в состав его»[49]. Ибо «социальный порядок Церкви аналогичен социальному порядку государства, но не только не тождествен, а и разнороден до противоположности». «Цель иерархии есть возможное уподобление Богу и соединение с Ним». Задача церковной иерархии — «направить жизнь членов Церкви соответственно высшим и нормальным требованиям духовной природы». Сфера действия церковной власти есть «духовный мир человека, человеческая душа… Возрождающая сила Церкви оказывает помощь душе в ее борьбе с греховными стремлениями». К этому назначению призвана церковная власть. Мир с его политическими, экономическими и т. д. стремлениями не ее область: здесь действует государство. Но зато никто, кроме Церкви, не имеет власти и ее области действия[50].
Само собой разумеется, что нравственные требования отражаются и в сфере стремлений политических, экономических и т. д. Но ввиду существенной противоположности основных областей ведения Церкви и государства очевидно, что при желании им крайне легко избежать столкновений в пограничной области, тем более, что противоположность их существа не есть противоположность враждебная, а лишь выражает две различные стороны одного и того же человеческого существования, долженствующие быть гармонически связанными.
В настоящем рассуждении было бы не место входить в канонические споры. Но, ограничиваясь политической стороной вопроса, мы должны вспомнить, что Церковь есть именно та среда, в которой воспитывается миросозерцание, указывающее человеку абсолютное господство в мире верховного нравственного начала.
При всех других миросозерцаниях нравственное начало является элементом производным и потому подчиненным. Нет ни одного государственного деятеля, настолько безумного, чтобы не понимать необходимость известной нравственной дисциплины для самого существования общества. Но все практические правила нравственного поведения, по которым гражданин не грабит, не убивает, повинуется, когда нужно, и, когда нужно, отстаивает права своей личности, лишаются твердой основы при отсутствии религиозного чувства и религиозного миросозерцания. Они держатся тогда или на ничем не просвещаемом инстинкте, или же на основаниях соображения общественной пользы. Но инстинкт — дело непрочное у существа рассуждающего, а общественная польза — понятие условное, о котором каждый может иметь свое мнение. Если по требованию общественной пользы не следует вообще убивать, то, следовательно, по требованию общественной пользы можно иногда и убить. Все зависит от того, чего требует общественная польза. Правила нравственного поведения становятся, таким образом, условны, подчинены нашему понятию об общественной пользе. Нравственное чувство перестает быть верховным судьей, каким делается рассуждение гражданское. Нравственный идеал поэтому не может уже быть высшим. Высшим идеалом становится гражданский, условный, спорный, который каждому может представляться, как ему угодно. Чем только не способны восхищаться люди в сфере гражданских идеалов! Один становится героем и мучеником за идеал сильной власти, абсолютистское sit pro lege regis voluntas[51], другой идеализирует республиканское virtus romana (римское право), третий идеализирует одухотворенный peuple Souyerain (суверенный народ), четвертый — такие же идеалы строит из анархии, из вольных союзов людей, заключаемых и расторгаемых в какую угодно минуту. Пятый «идеализирует» социалистический по-липняк, где люди исчезают перед вбирающей их в себя силой «производства». Найти мерило для сравнительной оценки этих «идеалов» возможно только в нравственном сознании. Но если мы уже отказались от него, если мы по непостижимому омрачению духа решили подчинить нравственное чувство тем условностям, которые, наоборот, именно им только и порождаются, то мы безнадежно лишаемся мерила в оценке «гражданских идеалов», мы решительно не имеем способности сказать, почему regis voluntas (самоуправство) должно уступить место республиканскому virtus romana (римскому праву) или наоборот, и почему «идеал» анархии ниже или выше «идеала» социально-демократического полипняка? Что мы должны положить в основание «обязательного», на котором основано государственное строение? Ясная общая идея при этом исчезает, и остаются только чисто эмпирические указания опыта. Да и те, как это отчасти видно в современности, становятся неясны. Нужно ли наказывать воров и убийц или брать их на общественное содержание в больницах и приютах? Нужно ли поддерживать авторитет общественной власти или упразднять его по мере возможности? Нужно ли поддерживать авторитет родительской власти или унижать его? Все стало спорно со времени господства «гражданских идеалов».