С этим представлением о незавершенности преобразований сочеталась вера в способность самодержицы усовершенствовать созданное Петром тело с помощью соответствующего законодательства: если дурная государственная политика затормозила развитие третьего сословия, правильная политика могла его ускорить. Решение проблемы всегда исходило от государства: достаточно внимательно прочитать упомянутые выше проекты, чтобы убедиться в обоснованности этого наблюдения. Более того, степень вмешательства, требовавшегося от государства для достижения поставленной цели, была весьма значительной, поскольку в отличие от множества проектов, возникших в 1760-е годы, те, что были посвящены исключительно созданию третьего сословия, искали прецеденты скорее в Западной Европе, чем в прошлом самой России.

Доказательством тому терминология, использовавшаяся в этих проектах: только Поленов, сочинявший свои трактаты на родном языке, употребил традиционное русское слово мещанство, и даже он время от времени передавал его значение словосочетанием среднее состояние. Де Буляр, Голицын, Бецкой, Екатерина II и Дидро, которым по-французски писать было удобнее, чем по-русски, прибегают к французскому термину tiers-état, а там, где требуется русский перевод, называют его третьим чином (Фонвизин) или третьим родом людей (Екатерина II и Бецкой). Третий штат людей Теплова кажется калькой с французского. Можно предположить, что наши реформаторы мыслили и писали в контексте, заданном Монтескьё, вплоть до заимствования его терминологии.

Однако к России терминология Монтескьё была в высшей степени неприменима, поскольку он вкладывал в понятие tiers-état гораздо более узкий смысл, чем тот, который был принят на Западе в то время. Большинство французов подразумевало под ним сословие, состоявшее из незнатных, непривилегированных мирян-налогоплателыциков. Именно так определяла эту категорию населения французская «Энциклопедия» в 1765 году[169], так же это сословие трактовали и накануне Французской революции, что очевидно из классического памфлета аббата Сийеса «Что такое третье сословие?» («Qu’est-ce que le Tiers-Etat?»)[170]. Ясно, что при переносе на российскую почву это определение требовало изменения. Если следовать Монтескьё, термин tiers-état применительно к России означал горожанина, вовлеченного в легальную деятельность в сфере городской экономики. Это определение однозначно исключало, например, торгующих крестьян. Обсуждавшиеся нами ранее проекты российских реформаторов придерживались понимания Монтескьё, предположительно потому, что ставили себе целью исправить описанные философом и совершенно явные недостатки. В каком-то смысле это было вполне естественно: Россия вполне уже могла претендовать на существование различимых и более или менее отчетливо очерченных дворянства и крестьянства, которым, чтобы называться сословиями, не хватало только формальных прав и привилегий. Осталось только обзавестись промежуточным сословием, которое заполнило бы вакуум между этими двумя и довершило бы строительство здания, начатое Петром Великим. Россия, настаивали они, пребудет отсталой, пока не преодолеет этот разрыв.

Таким образом, авторы проектов не пытались сконструировать модерный, динамичный социальный класс, включающий всех, кто проявлял желание и способности добиться благосостояния в городской среде; также, несмотря на совпадение в терминологии, они не ставили себе целью и воспроизвести в России французскую сословную структуру, неспособную провести юридическое различие между горожанином и крестьянином. Скорее, они пытались вызвать к жизни некую вариацию на тему французского общественного устройства — слегка обновленную, русифицированную версию традиционной западноевропейской категории населения, отсутствие которой столь явно бросалось в глаза Монтескьё и его более поздним приверженцам. Они воспринимали как данность сохранение дворянства и крестьянства как целостных корпораций в рамках иерархической структуры, краеугольным камнем которой является самодержавие. Весьма характерно для российской социально-экономической мысли того времени то, что реформаторы стремились всего-навсего усовершенствовать существующую общественную структуру, установив новый класс, отвечающий специфическим потребностям этой страны, не посягая на уже имеющиеся сословия. Они твердо верили, что в результате Россия достигнет того же уровня социально-экономического развития, что и Запад. Ирония судьбы заключалась в том, что как раз тогда, когда в России разрабатывались эти проекты, на Западе идеи Монтескьё выходили из моды. Из-за этого отставания по времени статическая, юридически оформленная средняя прослойка, необходимая для того, чтобы Россия могла претендовать на полноправное членство в сообществе европейских наций, скоро потеряет для этого сообщества всякое значение.

Естественная ограниченность источников, использованных в этой статье, не позволяет сделать определенные выводы о подлинном состоянии экономики в послепетровской России; более того, это никогда не входило в планы автора. Что, однако, следует из этой работы, — очевидное существование вполне определенной модели восприятия, которую разделяли и Екатерина II, и некоторые из ее доверенных советчиков, и проницательные иностранные наблюдатели: почти все они были единодушны в своем убеждении, что Россия значительно отставала от самых развитых западноевропейских стран и что причиной тому — отсутствие здесь развитой городской экономики, — это убеждение они разделяли с Монтескьё. Однако они отвергали вывод Монтескьё о том, что это отставание необратимо, и обращались к государству в надежде, что с помощью мудрого законодательства этот разрыв можно будет преодолеть. Большую часть законотворческой деятельности Екатерины II, особенно первых лет царствования, следует поэтому рассматривать именно в этом контексте. Эта активность не была проявлением непрочного положения императрицы, стремящейся сбалансировать интересы господствующего дворянства и набирающей силу буржуазии[171]. Если о набирающей силу буржуазии не было и речи[172], то для будущего третьего сословия еще оставалась надежда.

Пролетарии по указу: история приписных крестьян в России (1630–1861 годы)^{450}

(в соавторстве с X. Хадсоном-мл. и Б. Дехартом)

В недрах Уральских гор, приблизительно в 1600 км к востоку от Москвы, были скрыты огромные залежи железной руды. Их широкомасштабная разработка могла бы обеспечить русское государство столь необходимым для раннеиндустриальной экономики сырьем. В свою очередь, железоделательная промышленность способствовала бы росту военного могущества России, что было так важно в начале XVIII века — время, когда война была основным занятием честолюбивых правителей. Поэтому при Петре I, чье почти 30-летнее царствование (1689–1725) лишь на один год было избавлено от битв, у России возник интерес к богатствам уральских недр.

Для создания на Урале промышленности требовался импульс, который могло дать только государство. Как бы то ни было, правительство Московии, никогда не стеснявшееся использовать силу, было готово ее применить и здесь. Класс предпринимателей, например, можно было создать моментально, принудительно отправив на Урал опытных государственных чиновников и преуспевающих купцов. При этом средства найти было нетрудно: вечно задавленный русский крестьянин, из которого государство выжимало все соки, чтобы обеспечить себя всем необходимым, мог быть использован и здесь — и, возможно, еще более активно. Поэтому государство само могло построить металлургические заводы или предоставить для этого займы и субсидии частным предпринимателям. И казна и частники могли импортировать передовую технологию и ее носителей из Центральной Европы. В итоге государство и, в частности, армия смогли бы обеспечить рынок сбыта готовой продукции, и лишь дефицит рабочей силы, казалось, стал для Петра I единственным препятствием, мешавшим создать процветающую металлургию.