Выделить среди всех возможных фигур Радищева означает выделить специфическую форму политического инакомыслия — форму, основанную на обращении к письменному слову. В русской истории у этой формы протеста было немного прецедентов. Но постольку, поскольку оппозиция государству сама по себе далеко не нова, может быть, полезно вкратце рассмотреть некоторые более традиционные формы протеста, предшествовавшие публикации «Путешествия из Петербурга в Москву».

Почти с самого начала царствование Екатерины вызывало неприятие. Оно принимало традиционные и легко узнаваемые формы: наиболее распространенными из них были религиозное инакомыслие, попытки дворцовых переворотов и казацкие/крестьянские восстания. Давайте кратко проанализируем каждую из этих форм оппозиции.

Религиозное инакомыслие никогда не представляло для Екатерины непосредственной угрозы, однако было источником неприятностей с самого ее восшествия на престол. Примером может служить дело Арсения Мацеевича, архиепископа Ростовского. По мнению Екатерины, он отстаивал старые, восходящие к Никону представления о независимости церкви от государства или даже о главенстве церкви. Секуляризация в 1764 году церковных земель спровоцировала прямое столкновение: Арсений горячо осуждал этот шаг в своих выступлениях с кафедры и в циркулярах. За подобные действия он был лишен епископского сана и сослан в монастырь. Когда он и после этого продолжил выражать несогласие с политикой императрицы, Арсения расстригли и заточили в ревельский каземат^{169}.

Это сухие факты. Но для целей нашего исследования важно также, в какую лексическую форму облекала императрица свою реакцию на нападки со стороны Мацеевича. За оскорбление императрицы он был прозван «вралем» и должен был впредь фигурировать в официальных документах как «Андрей Враль». В неофициальной же переписке он именовался «фанатиком»: слово это довольно часто употребляется Екатериной как оскорбительное. Контекст в данном случае религиозный, однако уничижительный оттенок выдает влияние Просвещения. На ум здесь немедленно приходит имя Вольтера, и действительно, термин этот употребляется Екатериной в том числе и в переписке с философом^{170}.[50] В данном случае Мацеевич заслужил такое прозвание тем, что взялся по-своему толковать планы императрицы в отношении церковной собственности — вместо того, чтобы просто принять официальную риторику^{171}. Соответственно, он подходил под определение фанатизма, предлагавшееся «Энциклопедией, или Толковым словарем наук, искусств и ремесел» Дидро и Д'Аламбера: «фанатиками» считались «те склонные к излишествам умы, что трактуют религиозные максимы буквально и буквально же им следуют»^{172}. Иметь дело с подобными людьми Екатерина вообще не хотела, особенно в тех случаях, когда они выступали против проводимой ею политики.

В прошлом именно фанатизм был причиной появления раскола в целом и самосожжений староверов в частности^{173}. Именно из-за распространенного в Москве фанатизма императрица старалась избегать этого города[51]. По ее мнению, воспринимать религиозные нормы следовало пассивно, соблюдать их с умеренностью, и уж ни в коем случае не следовало толковать их на свой лад или следовать им с чрезмерным рвением.

Большую опасность, чем религиозный фанатизм, представляли для государства попытки дворцовых переворотов. Как прекрасно было известно императрице, в прошлом несколько таких заговоров увенчались успехом, в том числе и последний — ее собственный. Именно поэтому она так резко отреагировала на предпринятую Василием Яковлевичем Мировичем в июле 1764 года попытку поправить финансовое положение своей семьи путем восстановления на троне императора Иоанна Антоновича, свергнутого с престола еще ребенком. Переворот не удался, и Мирович был казнен.

К какой категории отнесла императрица эту форму бунта? Для нее ситуация была предельно ясна: Мирович был «злодей», им двигали лишь своекорыстные интересы, ради удовлетворения которых он готов был пойти на все — даже на убийство^{174}. Вина его усугублялась еще и тем, что он увлек за собой последователей, сыграв на их легковерии. В высочайшем манифесте от 17 августа 1764 года, объявлявшем об аресте Мировича, четыре раза употребляется термин «злодей» и трижды — «злодейство». Там же указывается, что прадед Мировича был изменником, перешедшим на сторону Карла XII и Мазепы в разгар [Северной] войны^{175}.[52] Иными словами, с Мировичем все было ясно[53].

Значительно более опасными были восстания, периодически вспыхивавшие на окраинах государства с начала XVII века. Опять-таки, Екатерина не испытывала трудностей в подборе ярлыков для зачинщиков, особенно Пугачева, восстание под руководством которого было подавлено в 1774 году. Подобно Мировичу, Пугачев был «злодеем», воспользовавшимся легковерием своих последователей^{176}.[54] В отличие от Мировича, однако, он подпадал под еще две дополнительные рубрики, будучи также «разбойником»^{177} и «самозванцем»^{178}. Соответственно, никаких политических устремлений императрица нигде и никогда Пугачеву, в отличие от Мировича, не приписывала. Отнеся его к расплывчатой категории «злодеев», она избавила себя от необходимости задуматься о том, не являлся ли разбой, как предполагал наряду с другими Эрик Хобсбаум[55], формой социального протеста.

Таким образом, использование таких терминов, как «фанатик» и «злодей», позволяло создать удобные категории, вмешавшие в себя все обычные формы оппозиции, свойственные России XVIII века. Термины эти были настолько комфортными, на первый взгляд точными и при этом уничижительными, что императрица могла с их помощью объяснить склонность некоторых своих подданных к сопротивлению, не задумываясь о природе этого сопротивления или обоснованности выдвигаемых протестующими требований.

Перенесемся теперь на пару десятилетий вперед, чтобы рассмотреть еще один примечательный эпизод. В 1792 году Николай Новиков был арестован и приговорен к 15-летнему заключению. В чем же состояло его преступление? По мнению советских историков, оно заключалось в распространении идей Просвещения посредством издававшихся Новиковым книг и сатирических журналов. Здесь, однако, сразу же возникают определенные сомнения: к моменту ареста Новикова пик его издательской деятельности уже много лет как остался позади. Когда же, наконец, императрица обратила на Новикова внимание, поведение Екатерины больше всего походило на ее реакцию на традиционное религиозное инакомыслие. Еще в январе 1786 года она направила два касавшихся Новикова рескрипта: один — губернатору, другой — московскому главнокомандующему. В первом она описывает масонские организации, в которых состоял Новиков (как, кстати, и Мирович), как «скопище известнаго новаго раскола» и приказывает Петру Васильевичу Лопухину (который и сам симпатизировал масонам)[56] предупредить Новикова о недопустимости печатания книг, «наполненных новым расколом для обмана и уловления невежд». Во втором рескрипте она приказывает Якову Александровичу Брюсу[57] предупредить Новикова о том же — что книги его «наполнены» «известным расколом»^{179}.[58]