Указанные процессы обусловили то общее состояние, в котором оказалась уфимская дворянская корпорация к концу Петровской эпохи.

Число русских помещиков в Уфимском уезде до начала 1720-х годов было крайне незначительно и не превышало 200 человек^{295}, крупное помещичье землевладение в Башкирии фактически так и не сложилось. В окрестностях Уфы насчитывалось всего 100 помещичьих деревень с 1473 крестьянами, где на каждого из помещиков приходилось от 1 до 8 дворов, а число душ в самом большом поместье составляло всего 33 крестьянина и дворовых^{296}. Уфимское дворянство, выросшее на базе служилого землевладения и запретов и ограничений на отчуждение башкирских земель, в массе своей оставалось мелкопоместным и относилось к самым низам российского дворянства, не имевшим никакого политического веса.

Русское население практически не проникло внутрь Башкирии: к середине 1730-х годов во внутренних районах Башкирии существовали лишь Соловаренный (Табынский) городок, построенный в среднем течении реки Белой в 1684 году и разрушенный в ходе восстания 1704–1711 годов^{297}, и Сакмарск, основание которого около 1720 года вышедшими из Сибири казаками на путях, связывавших эту территорию с Центральной Россией, вызвало многочисленные протесты башкир и активные попытки его военной ликвидации^{298}. Поэтому и российское дворянство Башкирии не имело под собой прочной почвы в виде массовой российской крестьянской колонизации, сосредотачивалось преимущественно на окраинах заселенной башкирами территории, было достаточно сильно зависимо от башкирской верхушки и в определенной мере интегрировано в башкирские структуры.

Иван Кириллович Кирилов[64] отмечал в 1730-е годы крайнюю скудость основной массы русского служилого населения в Уфимском уезде, вынужденного вследствие этой скудости работать в услужении у воевод: «…самые служилые люди […] те ни лошадей к службе, ни ружья собственного годного иметь не могут, и в такую мизерию приведены, как крестьяне — что ни заставят, то на них делают; куда хотят, туда посылают; сено косят, в денщиках дворяне лошадей и дворы чистят, огороды копают…»^{299} О собственно дворянстве Кирилов выразился еще образнее: «…из лучших уфимских дворян и половина не сыщется, которые б были не лапотники»^{300}. В этих условиях немногочисленное российское дворянство в Башкирии не могло отличаться высоким уровнем корпоративной сплоченности и сознания сословного единства. Оно оказывалось нередко в определенной экономической зависимости от башкирского населения, зачастую арендуя земли и промысловые угодья у башкир, а потому было глубоко втянуто в хозяйственную систему Башкирии и почти поголовно свободно владело башкирским языком^{301}.

Таким образом, несмотря на почти 180-летнее нахождение под властью России, башкиры к началу 1730-х годов оставались почти полными хозяевами собственной территории, а немногочисленная российская дворянская корпорация находилась здесь скорее на положении «национального меньшинства», не обладая, в отличие от смоленской шляхты, какими-то особыми правами и привилегиями. Петровские реформы практически не изменили на первых порах ее статуса и положения. Как выразился в одном из устных выступлений Б.А. Азнабаев, правительство фактически «пожертвовало уфимской дворянской корпорацией» в угоду своим более значимым интересам — несмотря на то что эта корпорация была почти исключительно русской по своему составу.

Это лишний раз предостерегает нас от упрощенных оценок правительственной политики на национальных окраинах, определявшейся более сложным набором компонентов, чем просто игнорирование прав местного населения в угоду русскому — примитивный «колонизаторский» комплекс, в реальности не существовавший.

В политике по отношению к уфимской служилой корпорации русского дворянства, как и в политике в отношении смоленской шляхты, «национальная» линия не была главной: скорее здесь превалировали интересы «пограничной» политики, в которой стабильность окраинного региона и прочность границ были доминирующим мотивом, заставлявшим в первую очередь принимать в расчет не потребности этнически русского населения, а интересы значительных на окраинах национальных автономных групп с их долго сохранявшимися (и охранявшимися) особыми правами и привилегиями.

Сергей Алексеевич Мезин.

Саратовские воеводы и коменданты первой половины — середины XVIII века

«В Саратове дворяня беспоместные…»:

Дворянство и администрация в Саратове первой половины XVIII века

XVIII век — время формирования дворянского сообщества на территории Саратовского Поволжья. Можно выделить два источника роста удельного веса дворянства в жизни края. Во-первых, это распространение дворянского землевладения, начавшееся на рубеже XVII–XVIII веков с северо-западных уездов будущей Саратовской губернии^{302}. Во-вторых, это рост и «укоренение» дворянской военно-административной верхушки Саратова, превратившегося в XVIII столетии из окраинной крепости в крупный город, а с 1781 года — в центр Саратовского наместничества (губернии). Лишь в конце столетия оба источника слились в единый поток, превративший Саратовское правобережье в хлебородный помещичий край, а словосочетание «саратовские деревни» — в нарицательное обозначение дворянского благосостояния^{303}.

Что касается первой половины XVIII века, то в этот период земледельческая округа Саратова еще только формировалась. Городское дворянство не было связано с окрестными землями. Присланный в 1704 году царский указ из Ближней канцелярии, предписывавший саратовским дворянам и иноземцам в количестве 44 человек служить «с земель», а не «с жалования»^{304}, по-видимому, не был реализован. Как доносил позже в Сенат саратовский комендант, «в Саратове дворяня беспоместные и к городу Саратову уезду, сел и деревень дворового числа ни за кем нет…»^{305}. Особенности развития окраинного волжского города наложили отпечаток не только на хозяйство, но и на жизненные стратегии местных дворян: в Саратове первой половины XVIII века имел место массовый переход потомков служивших здесь «детей боярских» в купечество. Как показала Екатерина Николаевна Кушева, большинство служивших в Саратове дворян в петровское время получали лишь денежное и хлебное жалованье, поместий и крепостных не имели, а условия жизни в Саратове втягивали их в торгово-промысловую деятельность^{306}.

Военно-административная верхушка города, прежде всего его воеводы и коменданты, конечно же, сохраняли свою принадлежность к благородному сословию. Тем не менее их деятельность в Саратове приобретала и особые черты, связанные с экономикой края, а также, например, с тем, что Саратов претендовал на роль своеобразной калмыцкой «столицы».

К сожалению, в местных и центральных архивах сохранилось крайне мало саратовских документов первой половины XVIII века. Не случайно Александр Александрович Гераклитов называл это время «наиболее темным периодом в истории нашего края». Имеющиеся отрывочные сведения о городской администрации и — шире — о местном дворянстве того периода проанализированы в работах Александра Александровича Гераклитова, Екатерины Николаевны Кушевой, Евгения Константиновича Максимова, Сергея Алексеевича Мезина^{307} и др. Отдельные комплексы документов дают возможность достаточно подробно, словно через увеличительное стекло, рассмотреть единичные эпизоды из практики саратовских воевод и комендантов и приблизиться к пониманию движущих сил местной истории. Однако состояние источников не позволяет в полной мере использовать методы микроистории при изучении саратовского дворянства и анализировать на местном уровне глубинные социальные процессы, происходившие в провинциальной России первой половины — середины XVIII века.