— Пожалуйста, не двигайтесь, граф: вы должны лежать, подождите, я сейчас принесу огонь.

Говорила это женщина, и ему показалось, что он узнает голос, мягкий и мелодичный, который он слышал когда-то в Венеции. Но он не мог видеть говорившую, и пока он старался догадаться, кто она, глаза его осмотрели всю комнату, и тут он только заметил, что на кушетке, придвинутой к камину, сидел странный старик с длинным худым лицом и в бархатной черной шапочке, борода у него была тоже седая и необыкновенно длинная. Старик держал между ног маленький деревянный столик, на котором раскладывал с методической точностью какие-то предметы, оказавшиеся при ближайшем осмотре небесным глобусом, квадрантом и песочными часами; он тщательно обтирал их своими тонкими пальцами и затем осторожно ставил их на стол перед собой. Когда Гастон заговорил, он повернул к нему свое умное и сосредоточенное лицо, но не сказал ни слова, а затем вынул из кармана маленький хрустальный флакон и посмотрел его на свет, как будто в нем заключался какой-нибудь целебный эликсир. Гастону показалось его лицо удивительно интересным, он следил за каждым изменением, производимым в нем мыслями старика, и был еще занят этим, когда вдруг в комнату внесли свет, и сразу объяснилась ему тайна его местонахождения.

Бианка, дочь Пезаро, так как это была она, поставила свечи на столик около кровати и затем нагнулась так близко к Гастону, что ее черные кудри почти коснулись щек Гастона. Стараясь казаться как можно спокойнее, она провела своей прохладной рукой по его лбу и, покрыв больного тяжелым покрывалом, обратилась к старику доктору, так как разговор с Гастоном был ей запрещен.

— У него больше нет жара, Филиппи, — сказала она. — Нам больше не нужны будут твои лекарства.

Старик покачал головой и подошел к постели, где он и остановился рядом с ней. Он говорил ей, что этот иностранец умрет, и теперь он ждал его смерти, чтобы спасти свое самолюбие.

— У него снова будет жар, раньше, чем настанет еще утро, — ответил он с видом непогрешимого папы, — есть симптомы, которых нельзя отрицать, жар вернется.

— А по-моему, эти симптомы свидетельствуют о том, что он поправится, — прошептала Бианка. — Но тише, он, кажется, опять уснул.

Филиппи протянул длинную костлявую руку и пощупал пульс Гастона.

— Если не будет жара, — заговорил он торжественно, — так не будет и кризиса, а без кризиса, синьорина, не может быть и выздоровления. Я не могу ошибиться. Я похоронил человек пятьдесят, которые имели больше шансов на жизнь, чем этот человек. Но мы составим еще гороскоп его, и тогда само небо будет руководить нами. А до тех пор я — только беспомощный слуга слепой судьбы.

Успокоенный этим глубокомысленным рассуждением, он вернулся к камину и снова принялся за составление гороскопа. Гастон слышал каждое слово этого многообещающего диалога. Он открыл глаза и посмотрел в смуглое лицо Бианки, смотревшей на него с страстным вниманием, скрыть которое она не была в состоянии.

— Синьорина, — сказал он спокойно, — если вы поможете мне, я уверен, что я буду в состоянии подняться.

Она покачала головой, но пальцы ее невольно крепко сжали руку, которую он протянул ей, и она все же помогла ему подняться, как он этого желал.

— Это вам строго запрещено, — сказала она и затем, обращаясь к старику, добавила. — Ведь правда, Филиппи, вы стоите за то, чтобы граф не поднимался?

— Если бы он мог надеяться на то, что останется жив, конечно, я настаивал бы на этом. Пусть он вооружится терпением, я ничего не могу обещать, — заметил он задумчиво.

Гастон чувствовал себя очень слабым от большой потери крови, голова его кружилась.

— Дайте мне глоток вина, — сказал он, — и я всем буду говорить, что вы — самый лучший доктор во всей Вероне.

Бианка, очень довольная тем, что он обратился к ней с просьбой, на этот раз не стала спрашивать мнение Филиппи, она наполнила кубок вином и поднесла к губам больного, он выпил залпом драгоценный напиток и, вернув кубок обратно с благодарностью, спросил ее:

— Правда ли, что меня принес в этот дом старый сержант Дженси?

— Нет, — сказала она с торжествующим видом, — вас принес сюда не Дженси.

— Но кто же? — Я ничего не помню, в голове моей все перепуталось.

Бианка подумала немного, потом рассказала ему все, как было.

— Когда вы выехали из замка сегодня утром, я была все время с вами, но только вы не видели меня. Я слышала, как вы говорили с народом в амфитеатре, и мне сказали, что вы проедете мимо моего дома, чтобы попасть к собору. Я поспешила домой и созвала своих слуг, может быть, я уже тогда думала о том, что мне придется спасать вас, и я впоследствии была рада, что оказалась на месте в минуту опасности. Мои слуги ввели лошадь вашего сержанта в мой двор, я приказала им это сделать, я следила за вами из окна, хотя вы этого, конечно, не могли знать.

Он понял ее и спросил, что же сделалось с остальными; ответ ее он почти предугадывал.

— А что сталось с моими людьми, синьорина?

Она отвернулась от него, говоря:

— Сержант Дженси и еще трое солдат вернулись в крепость.

— А остальные?

— Они не вернулись.

Он знал, что они были убиты, и он опустился снова на подушки с тяжелым вздохом человека, сознающего, что его постигла неудача. Его обещания Валланду в это утро, его уверенность, разговор о правосудии и братстве — к чему они привели? Бонапарт через несколько часов узнает всю эту историю. Он, Гастон де Жоаез, присланный для того, чтобы поддержать мир, сразу же попал в уличное побоище, при первой же своей попытке водворить этот мир, и оскандалился перед целым народом. Дело Франции было почти проиграно, а веронцы, напротив, набрались новой храбрости при первой, хотя и неважной победе. А сам он, раненый и беспомощный, должен находиться в доме, известном повсюду своей непримиримой ненавистью к Франции. Он не мог бы придумать более унизительного положения. Ему оставалось одно — уйти из этого дома во что бы то ни стало.

— Если Дженси вернулся в крепость, — сказал он, — значит, он не ранен?

— Очень легко ранен, граф. Я думала, что вы будете рады, что он вернулся туда.

Он подумал немного, потом сказал:

— А наместник Валланд присылал сюда ко мне?

— Да, он прислал сказать, чтобы вы ничего не предпринимали до тех пор, пока силы не вернутся к вам.

Гастон грустно улыбнулся.

— Он очень мил, а я калека теперь, остается только исполнить его приказание, — заметил он с горечью. Бианка сразу поняла горечь его замечания и грустно улыбнулась при мысли, что дом ее кажется ему тюрьмой.

— Хотя вы и калека, может быть, — сказала она с мягким упреком, — но все же вы живы.

Он понял упрек и ответил поспешно:

— Простите меня, синьорина, я не забыл, чем я вам обязан. Больной человек чувствует глубоко, но не всегда умеет выразить то, что он чувствует. Да, я знаю, что я обязан вам жизнью, и никогда не забуду этого.

— Вы можете выразить вашу благодарность тем, что будете во всем слушаться меня. Позвольте мне ухаживать за вами. Большего я не прошу.

Она села в ногах его постели и не спускала с него глаз; она положительно не умела скрывать свою страсть к этому человеку. Она сказывалась в расширенных зрачках ее прекрасных черных глаз, в дрожании ее губ и рук. Если бы он в эту минуту взглянул ей в лицо, она не удержалась бы и поцеловала его в губы. Но сердце Гастона как будто окаменело от ее слов. И если бы даже его жизнь зависела от этого, он все же не мог бы себя заставить взглянуть на нее.

— Синьорина, — сказал он, помолчав, — я должен вернуться к себе: этого требует моя честь.

— Ваша честь, граф?

— Да, моя честь, которая служит вечной преградой между мной и вами.

— Но разве ваша честь не допускает даже дружбы между нами?

— Иногда бывают обстоятельства, где даже и это невозможно для меня. Ведь подумайте только о том, что я являюсь врагом вашего народа.

Она презрительно рассмеялась и, нагнувшись к нему, прошептала: