— Вы приехали прямо из дворца, Лоренцо? — спросила она.

— Да, прямо оттуда, — ответил он.

— В таком случае вы должны первый рассказать мне свои новости.

— Новостей немного. Я говорил целый час, но без всякого результата. Ответьте этому французу в таком же тоне, как он пишет, — говорил я. — Они выслушали меня с большим нетерпением. Мне кажется, что вообще настроение толпы очень изменилось за последнее время: меня даже многие вовсе не признают в публичных местах.

— О мой дорогой лорд!

— Да, да, я сознаю это. На площади собрались десять тысяч народу, и никто не признал меня. Никто не снял своей фуражки передо мной, решительно никто!

— Однако, до чего они дошли, Лоренцо, но вы, конечно после этого отрясли прах от ног своих?

— Нет, я не думал о себе, я в эту минуту думал о своей несчастной родине, об этом беспомощном сенате, который мне жалко до глубины души.

— Да, но все же...

Она остановилась, не договаривая и перелистывая нетерпеливо рукою какой-то альбом, лежавший на маленьком столике из слоновой кости, рядом с которым она стояла.

— Но все же, Беатриса?.. — повторил Лоренцо.

— Я хочу сказать, Лоренцо, что, если народ глух теперь к словам такого мудрого человека, как вы, то все же, может быть, и вы сами в этом отчасти виноваты. Оставим, однако, это. Скажите мне, ведь вы должны все же ответить что-нибудь Бонапарту?

— Да, мы ответим ему тоже угрозой, ответ должен быть дан не позже восьми часов, начиная от этого часа.

— Но ведь угрозы, милорд, страшны только тогда, когда сила на стороне угрожающего.

— По-моему, угрозы — признак мужества, и на это способны только великие и сильные духом люди.

— Значит, вы приготовились сопротивляться до последней капли крови?

— Вы не поняли меня, маркиза, ведь я же говорил вам, что на мои слова теперь никто не обращает внимания. Мое мнение теперь не принимается в расчет.

— Бедный Лоренцо, и вы миритесь с этим?

— Как я могу мириться или не мириться с этим, если моего мнения даже не спрашивают?

— Заставьте их слушать себя, Лоренцо!

— Можно заставить слушаться отдельную личность, Беатриса, но не целый народ, не могу же я взять Венецию за плечи и...

— Да, милорд, — спокойно сказала она, — возьмите ее за плечи, вот и все.

— И заставить ее преклонить колени перед Наполеоном, не так ли?

— Да, конечно, Лоренцо.

— Слушайте, Беатриса, вы говорите загадками, объясните мне ваши слова.

Она придвинула стул к стулу и обмакнула перо в чернильницу. Гастон наверху на галерее встал на колени, чтобы лучше расслышать каждое ее слово. Лоренцо тоже нагнулся немного вперед, с жадностью ловя каждый ее жест, каждое слово.

— Я решу вам эту загадку, Лоренцо. Начнем с Бонапарта. Чего, собственно, он требует?

— Он требует или вернуть к жизни мертвеца, или казнить живых, способствовавших этой смерти.

— А каков ваш ответ?

— Мой ответ, что мы не пророки, чтобы творить чудеса и воскрешать мертвых.

— Разве ответ этот уже послан, Лоренцо?

— Нет, но сегодня же еще он полетит на континент, а оттуда с быстротой молнии будет передан в Грац.

— Я умоляю вас, Лоренцо, задержите этот ответ, ведь он безумен.

Лоренцо хотел было сказать, что ответ этот продиктован им самим, но вовремя спохватился и ничего Не сказал. Беатриса, со своей стороны, слегка покраснела и старалась не смотреть на него. Она рисковала в эту минуту так много, что руки ее тряслись, и она не могла быть спокойна, как всегда.

— Это — безумный ответ, — продолжала она, — и если бы в Венеции нашелся хоть один умный человек, он восстал бы против него. Так я думаю, по крайней мере, Лоренцо. Вы говорите, что только пророк может сотворить это чудо. У меня как раз есть такой пророк: он в этой комнате.

Лоренцо полуобернулся назад, чтобы посмотреть, нет ли действительно кого-нибудь в комнате, кроме них, но, убедившись, что никого нет, и увидев собственное отражение в зеркале, он почувствовал себя очень польщенным и милостиво улыбнулся.

— Этим человеком вы считаете меня, Беатриса? — спросил он.

— Да, этот человек — вы.

— Вы думаете, что я могу воскрешать мертвых?

— Нет, не то, вы только можете доказать, что мертвый — жив.

— Говорите яснее, Беатриса. Я слушаю вас, но не понимаю.

— В таком случае буду говорить яснее. Гастон де Жоаез умер — вы уверены в этом?

— Я боюсь, что это действительно так.

— А между тем, если бы Гастон де Жоаез покинул вот этот дом с пропуском, подписанным вами, разве это не было бы ответом, требуемым Бонапартом?

Он слушал ее с удивлением, но не понимал ее.

— Но ведь Гастон де Жоаез умер, — проговорил он нерешительно.

— Вы вернете его к жизни, Лоренцо. Выслушайте меня. У меня в услужении есть один юноша, очень похожий лицом на убитого графа. Он предан мне, скромен и исполнителен. С пропуском, подписанным вами, он сегодня же ночью мог бы уже быть на континенте, а копия с этого пропуска будет доставлена нашим посланником Бонапарту. Стража Маэстрэ будет в этом деле нашей свидетельницей. Мы объявим у нас при дворе, что имели свои особые причины, по которым пощадили жизнь этого графа. Вы должны будете в данном случае взять, конечно, инициативу на себя, так как на меня, как на женщину, может пасть еще какая-нибудь тень. Вам же это принесет только честь и славу, и те, которые готовы были растерзать вас за это неделю тому назад, будут теперь целовать ваши ноги. Вот в чем состоит мое чудо, Лоренцо.

Она рассмеялась нервным смехом, который ясно выдавал ее волнение, но Лоренцо ничего не замечал и сидел, как окаменелый от удивления; когда он наконец понял всю смелость ее плана, он забыл свое величие, встал с места и поцеловал с почтением ее руку.

— Я спасу свою родину, — сказал он. — Велите привести сюда нашего француза.

— Прежде подпишите бумагу, Лоренцо, пропуск в Грац.

Он подписал пропуск, дрожа от волнения.

— Я раздавлю их всех силою своего ума, — сказал он торжественно. — Позовите юношу, я растолкую ему, что делать, и затем награжу его, как подобает.

— Он не нуждается ни в каких наградах, — сказала она.

— Глупости, не родился еще человек, который не нуждался бы в награде.

Призвали Гастона, и старик, который всего только два раза, да и то мельком, видал графа де Жоаеза, — конечно, не узнал его и принял его очень благосклонно и приветливо.

— Вы готовы оказать важную услугу маркизе? — спросил он.

— Да, я рад служить маркизе, — ответил Гастон. В душе он до сих пор не мог оправиться от удивления: так поразил его факт, что глупость может скрываться под такой благообразной наружностью, как у Лоренцо.

— Вы возьмете этот пропуск, — сказал лорд, — и поедете в Грац, а затем проберетесь во Флоренцию, молодой человек. Помните, что вы это делаете для блага маркизы.

— Я понимаю это, милорд.

— Она рассчитывает на вашу преданность, а я на вашу благодарность, так как я дам вам сто дукатов.

— Мне ничего не надо, довольно и того, что я могу служить маркизе.

— Тем не менее, вы найдете эти деньги в вашем кошельке, — в наши дни нельзя путешествовать без денег. Я вполне доверяю вашей преданности, которая должна спасти две страны от неприятности.

— Вы можете смело рассчитывать на меня, милорд.

— В таком случае не теряйте времени, я буду ждать от вас известия из Маэстрэ на рассвете.

— Обещаю вам исполнить в точности ваше поручение.

Молодой человек поклонился и вышел. Лоренцо не чувствуя под собою ног от радости, сел в свою гондолу и вернулся к себе во дворец.

«Они будут целовать мои ноги», — говорил он себе с восторгом.

X.

Гастон окончил все свои приготовления к предстоящему путешествию с тем, чтобы покинуть дом «духов» еще до ужина. Он с удовольствием думал о том что снова вернется к своей обычной жизни, исполненной опасности и постоянных тревог, но в то же время не мог отделаться от грустного чувства ответственности за то, что ради него произошло в этом доме; сердце его болело при мысли о разлуке с Беатрисой и он старался по возможности оттянуть последнюю минуту прощания. До сих пор он всегда очень легко относился ко всем своим победам и увлечениям, но на этот раз он чувствовал, что никогда не изгладится из его души память о той, которая наполняла теперь все его мысли. Он ясно сознавал, что не только ее красивая наружность, но главным образом ее ум окончательно обворожили его. Он прекрасно понимал, что Беатриса тоже любит его и даже ради него готова была бы покинуть все и идти за ним, куда он велит. Но от этого поступка его удерживало самолюбие, так как не мог же он забыть, как много надежд возлагал на него Бонапарт и как много ждала от него Французская республика. Да кроме того, какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что все равно Венеция падет несколько недель спустя, и тогда, может быть, ему удастся отблагодарить как следует за оказанную ему услугу.