Костер уже перегорал, рушился. Шараборин придвинулся к нему поближе. Оросутцев по-прежнему храпел с каким-то ожесточением.

"А майор совсем близко, – с опаской подумал Шараборин. – И не один он. У него трое или четверо нарт. И что же получается? Дойдем мы до Кривого озера, и там меня кончит Оросутцев. Не дойдем, не успеем, – майор изловит. Изловит, и опять мне конец. И так, и этак худо. Совсем худо. И так конец, и этак конец. Оросутцев не оставит меня в живых, а я его веду. Не доведу, не успею, – майор изловит. Колотился всю жизнь, а что толку?"

Начал донимать мороз. Остывали ноги, спина, руки Шараборин прятал под кухлянку. Он ежился, вертелся на месте, но все это мало помогало.

На душе было чадно, смутно, сердце тревожно ныло и билось в груди короткими неровными толчками. Шараборин уже не мог лежать. Он приподнялся, сел, подобрав под себя ноги. Прислушался. Тайга хранила молчание. Закурил. Стало как будто теплее. Но потом дым табака показался ему горьким, вызывающим тошноту, и он отбросил прочь папиросу.

В костре догорали и пропадали последние огоньки. До утра было еще очень далеко.

Внутренний голос напоминал Шараборину, что эта ночь может стать последней ночью в его жизни, что все зависит от него самого. Надо действовать, надо что-то предпринимать. Он стоит на решающем рубеже своей жизни.

А Оросутцев храпел.

"Свинья, – подумал Шараборин. – Совсем свинья. Шибко пьяный и не мерзнет. Будет спать до утра. Однако, много я ему дал спирта". И вдруг, озаренный какой-то новой мыслью, неожиданно пришедшей в голову, он быстро поднялся на ноги, странно скособочился и тихо позвал Оросутцева:

– Василий?

Молчание.

Шараборин весь напрягся от наплыва тревоживших его мыслей, вобрал голову в плечи, сделал осторожный шаг вперед и уже громче повторил:

– Василь?

По-прежнему молчание.

Шараборин выждал несколько секунд, чувствуя, как пересыхает горло и прерывается дыхание. И уже совсем громко, точно желая разбудить Оросутцева, крикнул:

– Василь, а Василь!

Ответом был все тот же храп.

Шараборин постоял некоторое время в нерешительности, что-то напряженно обдумывая, а потом решил обойти вокруг угасшего костра. Он шел, и снег оседал под его ногами, а Шараборин нарочито сильно нажимал торбазами, чтобы звучнее слышался хруст. Он сделал круг и вернулся на прежнее место.

Оросутцев оставался недвижимым.

– Спит, как мертвяк. Здорово спит, – чуть слышно проговорил Шараборин, громко кашлянул несколько раз сряду и приблизился вплотную к Оросутцеву. Приблизился и наклонился над ним, упершись руками в свои колени.

От Оросутцева так сильно разило спиртным перегаром, что даже мороз не мог его перебить.

– Фу… Чистый спирт, – сказал Шараборин.

Оросутцев лежал на правом боку, лицом к костру, на бескурковке Быканырова. Конец ствола ружья торчал под самым его подбородком.

Шараборин безуспешно попытался вытянуть ружье, ухватившись рукой за ствол, и выругался про себя.

"Однако, крепко держит, сволочь…"

Шараборин выпрямился. Предательская дрожь пробежала по его телу, ноги и руки тряслись, но решение уже созрело и останавливаться на полпути он не мог.

"Однако, попробую пошевелить", – решил он и, прихватив рукой ворот кухлянки Оросутцева, стал дергать его, сначала неуверенно, робко, а потом все сильнее и сильнее.

Оросутцев спал непробудным сном сильно пьяного и физически здорового человека. И, как бы испытывая терпение Шараборина, стал храпеть еще громче.

"Здорово спит, черт", – отметил про себя Шараборин.

Он долго колебался, охваченный каким-то неодолимым страхом, боролся сам с собой.

"Вот, как и тогда, у избы Быканырова", – вспомнил он.

Шараборин несколько раз протягивал нерешительно руку к груди Оросутцева и, будто наткнувшись на раскаленные угли, резко отдергивал ее обратно.

"Дурак, совсем дурак… Трус… Правду сказал Оросутцев", – проклинал Шараборин в душе самого себя за робость и, наконец, преодолев ее, осторожно сунул голую руку в разрез кухлянки. Рука нащупала твердый и теплый кожаный футляр фотоаппарата. Шараборин зажал футляр и как бы оцепенел. Он не знал, не мог сразу сообразить и не сразу вспомнил, что футляр закреплен на ремне, но почувствовал, что на лбу выступили капельки пота. Стало жарко. Он стоял, согнувшись, боясь выпустить из руки то, к чему так долго опасался притронуться.

И, наконец, пришла немного запоздалая мысль. Шараборин полез свободной рукой под свою кухлянку, нащупал нож, вынул его из ножен, ловко обрезал с обеих сторон тонкий ремешок и облегченно вздохнул. Футляр с фотоаппаратом был в его руках. Шараборин постоял мгновение в раздумье, потом поднял полу кухлянки и засунул футляр в карман брюк.

Ему захотелось сейчас громко смеяться над Оросутцевым, который всегда считал себя умнее других, а его, Шараборина, принимал за глупца. Но он сдержал себя.

"Нет, однако, не засмеюсь. Рано смеяться", – подумал он.

Потом Шараборин пальцем попробовал остро отточенное жало своего длинного охотничьего ножа, опустился на одно колено, занес высоко руку для удара, да так и застыл.

"Дурак, совсем дурак… – быстро сообразил он. – Зачем его резать? Не надо. Пусть спит. Пусть живет, – и он отошел от своего сообщника. – Оживлю огонь, пусть греет его. Будет тепло, он будет спать. Проснется, а меня нет. Оленей всех возьму, а лыжи ему оставлю. Однако, на лыжах он далеко не уйдет. Нагонит его майор. Нагонит, а он будет стрелять и, может, убьет майора. И след я спутаю. А жив останется, – майор с ним говорить будет. Долго говорить. А я за это время дойду до Кривого озера. И не изловят меня. Я один, а оленя четыре. Улечу я. Скажу тем, в самолете, что настигли нас, его убили, а я отбился. И делу конец. Правильно, однако, решил".

Шараборин спрятал нож, наломал поблизости сухостоя и бросил его в костер. Тот некоторое время дымил, шипел, а потом выбросил вверх желтые огненные крылья.

– Вот я какой, – сказал сам себе Шараборин, когда собрал оленей и подвел их к нартам.

Он подтянул поясной ремень поверх кухлянки, поправил шарф. На то, чтобы впрячь оленей, ушло несколько минут. Двух свободных оленей он привязал сзади к нартам.

Собрал и уложил на нарты все: котел, заплечный мешок Оросутцева, сырое промерзшее мясо. И усмехнулся про себя.

"Еды ему не надо. Скоро его будет кормить майор".

Он кинул взор на спящего Оросутцева, взял за поводок оленей и повел их с места стоянки не на северо-восток, а на запад.

"Однако, сделаю крюк, – решил Шараборин. – Обойду горы. Там худо совсем, и олень не пойдет. Зайду к озеру слева. Там чистое место. Времени хватит, времени много, успею".

Через несколько минут его поглотила тайга.

*

Ночную темень тронул рассвет. Одна за одной гасли побледневшие звезды, и восточная часть неба зацветала утренней зарей.

Оросутцеву чудилось во сне, будто над ним плывет, делая большие круги, самолет. Плавает, плавает, отыскивает место для посадки и никак не может приземлиться. Вот уже самолет совсем низко. Так низко, что даже видно летчика, высунувшегося по грудь из кабины. Летчик приветливо машет рукой и что-то кричит. Оросутцев силится понять его, но ничего не получается. Голос летчика заглушается рокотом мотора. Оросутцев тоже начинает кричать, но из его горла вылетают слабые звуки. И, конечно, летчик не слышит его. "Улетит, улетит… – в отчаянии думает Оросутцев. Что же делать?" Самолет удаляется, превращается в маленькую точку, но вот делает разворот и летит обратно совсем низко, почти вровень со снегом, прямо на него. Он страшно гудит, все увеличивается в размерах и вдруг включает фары. Они горят так ярко, что слепят глаза. А самолет вот уже совсем рядом, он убьет Оросутцева. Тот хочет отскочить в сторону, к одному из разложенных костров, но ноги не слушаются его. Они как ватные. Наконец, Оросутцев делает невероятное усилие, срывается с места и прыгает прямо в костер. Самолет с ревом проносится мимо, но огонь костра жжет ноги. Так жжет, что нельзя больше терпеть…