Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

— Посмотри, эта ель — наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и

смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне

помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за

пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

— Нас ищут фашисты, — шепотом проговорил капитан. — Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в

момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от

места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой

комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут — надо же случиться! — в свете

наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей — радиста Домашенко и

стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий — физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть

немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и

полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили

нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять

сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали

зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание

побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из

крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой

действительно был страшным.

Хозяйка дома накормила и напоила нас, промыла мои раны, смазала их каким-то жиром. Мы уже

собирались уходить, когда из окна увидели на улице парня с красной лентой на шапке. Неужели

партизан? Зазвали его, расспросили. Оказался он нашим, советским человеком, сражавшимся в чешском

партизанском отряде. Он привел нас в свой штаб.

Меня сразу положили в партизанский госпиталь, раскинувшийся в землянках поблизости от деревень

Львов и Львовская Гута. Место для него было выбрано довольно удачно — на склоне горы, поросшей

непроходимой чащей. Отсюда мы видели карателей, выступавших против партизан, а они нас

обнаружить не могли.

В этом подпольном госпитале я и познакомился с Франтишеком Радачем. Несколько месяцев находился у

него на излечении. Мне было трудно. Ожоги заживали плохо, особенно на лице, которое походило на

огромную [106] кровоточащую рану. Врач провел около моей постели не одну тревожную ночь. Он

поддерживал меня морально, вселял веру в то, что болезнь будет побеждена.

Мы все восхищались его бесстрашием. Ведь Франтишек Радач был на подозрении у гитлеровцев и они

настойчиво следили за ним. Но выдавалась мало-мальски снежная ночь, и славный доктор, рискуя

жизнью, пробирался в наш госпиталь. Для этого ему приходилось переходить вброд незамерзающую

горную реку.

После всего, что он для меня сделал, я не мог уйти из госпиталя, не поблагодарив Радача. Товарищи

поддержали меня, и вот тогда мы написали слова благодарности своему чешскому другу. Газета «Правда»

напечатала их и поместила портрет врача-героя. [107]

Е. Кондрат. Конец «Червонного туза»

Это произошло незадолго до начала битвы на Курской дуге. Немецко-фашистское командование, готовя

наступление, сосредоточило здесь крупные наземные силы, подбросило несколько авиационных

соединений. Вот тогда-то нам, летчикам, и пришлось встретиться с фашистскими асами из групп «Удет»,

«Белая роза» и «Рихтгофен».

На бортах вражеских самолетов были нарисованы различные эмблемы — драконы, черные кошки, змеи, удавы. Гитлеровцы били на внешний эффект, хотели нас запугать. Но советские летчики не из пугливых.

Об этом лучше всего свидетельствовал растущий боевой счет хотя бы нашего гвардейского

истребительного полка.

В те дни наше внимание привлек «Фокке-Вульф-190» с изображением червонного туза на борту. Этот

самолет входил в восьмерку, которая дралась лишь с меньшим и редко с равным количеством наших

истребителей. Фашисты не принимали открытого боя, нападали исподтишка, подкарауливая

бомбардировщиков и штурмовиков на разворотах при заходе на цель или при выходе из атаки.

Почему гитлеровский летчик избрал своей эмблемой червонный туз? Может, к этому его вынудил азарт

заядлого игрока? Если так, его карта будет бита! Мы решили подкараулить наглого фашиста.

Первый раз я близко увидел его в районе Белгород — Яковлевка — Томаровка. Мы прикрывали тогда

ведущие бой наземные войска. Патрулировали четверкой. И вдруг заметили восьмерку вражеских

самолетов, нацелившихся на наших возвращавшихся с задания бомбардировщиков. Нельзя было

допустить атаки, [108] и я дал команду атаковать фашистов. Те не приняли боя, стали маневрировать.

Начинаем преследование. Но я вижу, гитлеровцы пытаются заманить нас поближе к своей территории, где могут встретиться и другие их истребители. Увеличиваю скорость, ведомым говорю:

— Смотрите в оба.

Все же противник удрал, так и уклонившись от боя. На развороте я заметил на борту одного из вражеских

самолетов того самого червонного туза, а на хвосте цифру «100».

Было досадно, что фашистскому асу удалось уйти. Но мы не теряли надежды встретить его вновь.

После этого некоторое время «туз» не появлялся. Мы уже опасались, не сбил ли его кто-нибудь из

летчиков других частей. Наши сомнения развеял прилетевший к нам полковник, офицер штаба

воздушной армии. Как-то во время беседы с ним мы поинтересовались, не слышал ли он чего об

интересующем нас самолете.

— Как же, слышал, — ответил он.

Полковник рассказал, что как раз накануне его приезда в наш полк взяли в плен сбитого летчика из той, известной нам восьмерки. Пленный сообщил, что истребитель с червонным тузом и возглавляет

восьмерку. Раньше он командовал подразделением, входившим в состав противовоздушной обороны

Берлина, затем группой «Африканская роза». К началу Курской операции прибыл на Восточный фронт в

составе «Рихтгофена». На его счету много сбитых французских, английских и американских самолетов.

Восьмерка, в которой собраны опытные летчики, имеет назначение противодействовать советским

бомбардировщикам и штурмовикам, а в воздушные бои не вступать. Патрулирует она с восходом солнца

двумя группами по четыре самолета в определенной зоне.

На другой день, с утра пораньше, мы вылетели в указанную зону. Идем двумя эшелонами: моя группа на

высоте 4500 метров, вторая — моего заместителя — на тысячу метров ниже.

На небе — ни облачка. Внимательно оглядываюсь. Иногда вдали появляются одиночные самолеты. Вижу, как прошли на цель наши бомбардировщики, правее [109] их — штурмовики. И вдруг в наушники

врывается возбужденный голос заместителя:

— Сокол! Прямо по крусу, со стороны солнца, выше вас четыре «мессера».

— Понял, вижу, — отвечаю ему, а сам думаю: «Приманка или отвлекающая уловка врага?» Ведомым