Полагаю, что дела этого частника шли плохо: конкуренция все нарастала, на углах появилось много государственных ларьков «Табакторга». Выбор в них был скуднее, но махорка-то всегда имелась, а ее курили тогда многие, и не только из экономии, а и из-за того, что привыкли к махре за годы войны и разрухи.

…Иногда мы с Григоровичем, не насытившись созерцанием колбас Кириллова, отправлялись ревизовать другие торговые точки. На Седьмой линии, недалеко от «Оленя», процветал большой кооперативный магазин ЛСПО (Ленинградский Союз потребительских обществ). Там всегда толпился народ, мы входили, не опасаясь, что нас вытурят, и деловито шли в отдел ПИРОЖНЫЕ и КОНФЕКТЫ (так тогда писалось это слово). Мне очень хотелось узнать, какова на вкус «Царица ночи» – самые дорогие из тогдашних конфет; у меня хранилось ее одеяние – фантики, подобранные на улице: матово-белый цветок на таинственном темно-синем фоне. Увы, пока существовали эти конфеты, я не обладал покупательной способностью; когда же она появилась, загадочный цветок уже отцвел навеки. Вкуса конфет я так и не узнал, зато отлично запомнил, что они были, запомнил название. А отведай я их в свое время, наверно, вскоре бы и забыл о них.

Осуществленные желания как бы гасят сами себя в нашей памяти, а неосуществленные продолжают жить, переплетаются с другими и тайно обогащают нас.

38. На трамвае в минувшее

Уважаемый читатель! Если вы живете не на Васильевском острове, то, боюсь, не все места в этой главе покажутся вам интересными. Вы вправе пропустить их. Но ежели вы – васинец, то эти частности могут оказаться достойными вашего внимания.

Архитектура – самое жестокое искусство. Ни один поэт, чтобы утвердить себя в литературе, не станет сжигать книги тех поэтов, которые кажутся ему не соответствующими духу времени. Ни один художник не осмелится последовать примеру гоголевского Чарткова и не станет кромсать полотна своих соперников-живописцев. Архитекторы же нередко, чтобы возвести новое строение, разрушают то, что было построено на этом месте их предшественниками – порой более талантливыми, чем они. К счастью, эта зодческая агрессия почти не коснулась Васильевского острова. Правда, западная его оконечность застраивается современными зданиями, но эти жилые кварталы возводятся на пустырях, там, где еще недавно была болотная топь. В старой же, исторической части острова большинство домов архитектурно выглядят так, как пятьдесят лет тому назад; только фасады их стали куда пригляднее, чище, ухоженнее. Больше всего перемен в первых этажах, там, где магазины. За полстолетия я убедился, что торговые точки – существа весьма непоседливые, егозливые: они очень любят перемещаться, расширяться, свертываться, менять имена.

…На углу Чкаловского и Зелениной сажусь на трамвай «сороковку» и держу путь на Васин остров. Схожу на Первой линии и иду по Среднему в сторону Гавани. Там, на Петроградской стороне, я был един в себе – шестидесятилетний ленинградец – и только; здесь, на Васильевском, незримо преображаюсь: да, шестидесятилетний, но и десятилетний, и двадцатилетний, и тридцатилетний, и сорокалетний; со мной шагает целая ватага моих былых «я», и каждому есть что вспомнить; но сейчас я предоставляю слово самым юным из них.

…Вот универмаг на углу Второй линии. Это – бывший мануфактурный магазин Таратина. Магазин солидный, дорогой: над прилавками здесь висели дощечки с надписью: ЦЕНЫ БЕЗ ЗАПРОСА; напомню, что в мелких частных лавках цены были с запросом, там покупатель мог поторговаться и выторговать хоть маленькую, но скидку. Однажды мать пошла со мной к Таратину – прицениться; мне необходимо было новое зимнее пальто. После долгих прикидок и раздумий она скрепя сердце уплатила за суконный отрез.

– Мы слишком бедны, чтоб покупать дешевые вещи, – сказала она, выходя из магазина. Затем к этой сентенции присовокупила вторую: – Дешево, да гнило, дорого, да мило!

Сукно носилось долго. Когда пальто прохудилось на локтях и обшлагах, поставили заплаты; их в те времена не стыдились, даже учителя ходили в заплатанных пиджаках и брюках. Прошли годы, и заплаты тихо, незаметно, на цыпочках ушли с повседневной одежды.

…На углу Третьей линии стоит островерхая, в стиле пламенеющей готики, кирха. Лютеранские богослужения велись в другой, в той, что на Большом проспекте, а в этой собирались на свои моления адвентисты. Однажды мы – трое школяров – заглянули в святилище. На стене, сразу же у входа, висела большая, ярко раскрашенная карта земных полушарий; помимо городов и стран, на ней начерчены были загадочные квадратики, треугольники и стрелы, вроде как на картах военных действий. Внизу четким шрифтом значилось: РАСПРОСТРАНЕНИЕ БИБЛИИ. Такой научный подход показался нам скучным и навсегда отвратил от адвентизма, – хватит с нас и тех карт, к которым нас вызывают на уроках географии.

Рядом с кирхой, в доме № 18, в той его половине, где сейчас сберкасса, находилась немецкая булочная Вельца. Над ней на железном копье висел большой золотой крендель. Блока я тогда еще не читал, но теперь, повторяя порой по памяти его «Незнакомку»– а стихотворение это я очень люблю, – при строчке «Чуть золотится крендель булочной», сразу вспоминаю булочную Вельца. Однако вельцевской сдобы, феферкухеков и штрицелей отведать мне не пришлось: булочная то была дорогая, а в отношении еды мать не придерживалась доктрины «дорого, да мило». Тут в ходу была поговорка: «Голод – лучший повар».

Что касается сберкассы, то она обосновалась в этом доме весьма давно, но в дни моего детства занимала правое его крыло, там, где теперь пивной бар. Когда мне было лет тринадцать, одноклассник по кличке Филя уговорил меня копить деньги на коньки, и свел меня в эту сберкассу. Здесь мне дали особую карточку, всю разграфленную на квадратики. Деньги, что мать давала мне на завтраки, я тайно стал тратить на покупку почтовых марок и наклеивать их на карточку; когда набралось ровно на рубль, сдал ее в сберкассу, и мне вручили сберегательную книжку; она была большего формата, нежели нынешние, и выглядела весьма солидно. Богатеем пробыл я недолго: через несколько дней изъял свой вклад и прожрал его, ибо очень любил ириски.

Позже, уже в юношеском возрасте, в этой же сберкассе я подписался на велозаем, выпущенный для финансирования постройки велосипедных заводов; через четыре года по нему полагалось получить новенький велосипед. Но у меня что-то не вытанцевалось; кажется, не уплатил следующего взноса. Велосипед я купил уже в мае сорок первого с рук, на наличные. Ездить еще не умел, и повел своего коня под уздцы в Павловск, где жила знакомая девушка. От Ленинграда до Павловска не так уж и далеко, да и ходок я неплохой, но одно дело идти одному, другое дело – с велосипедом, на котором не умеешь ездить. Вышел я ранним утром, пришел после полудня, и сразу же, найдя в парке малолюдное место, начал осваивать новый для меня вид транспорта. Велосипед был отличной марки «Дукс», но сильно подержанный, и вскоре от моих учебных усилий, от падений и наездов на деревья у него сломалась передняя вилка. Я дотащил калеку до дома своей знакомой, оставил вело на ее попечение и уехал в Питер. Погода той весной не располагала к загородным поездкам, да и починить «Дукс» не так-то просто, а потом началась война. Знакомая эвакуировалась, а велосипед остался в Павловске, попал в плен, пропал без вести. Ездить на вело я научился в армии, а хорошо ездить – в послевоенные годы. Когда на колесах мне начали приходить в голову стихотворные строчки, я понял, что велоезда теперь для меня такое же натуральное дело, как и ходьба. После «Дукса» у меня сменилось шесть велосипедов; они уже не ломались, а старели и как бы умирали естественной смертью.

Парус и велосипед – вот самые благородные способы передвижения. Ни яхтсмен, ни велосипедист ничем не вредят природе, не сосут кровь земли – нефть, не дымят, не смердят, не шумят, никому ничем не угрожают. Но яхтсмены куда в лучшем положении, нежели велосипедисты: на морских путях действует джентльменский кодекс – даже мощные многотоннажные винтовые суда уступают дорогу парусникам; а на суше царит закон сильного, велосипедист на шоссе – самое бесправное существо, он прижат к обочине, его только терпят.