И правда. Он не забыл ни адрес, ни номер телефона нью-йоркской квартиры Мэтти, и одинокими, пьяными ночами нередко подумывал отправить открытку или заказать международный звонок. Но ни о каком секретном убежище в Северной Каролине не слыхал.

Он открыл глаза и глянул в окно. Они проезжали горы, огромные зеленые горбы, окутанные туманом. Мельком он видел луга, заросшие дикими цветами, водопады, таинственные заросшие тропки. Красивая местность, предположил он. В отличие от Кобба, которого влекло к убогим местам, Мэтти ценил природную красоту.

Кобб нахмурился. В статье из «Роллинг Стоун» говорилось, что Мэтти выстрелил себе в голову — в рот. Опознавать его пришлось по отпечаткам пальцев. Мэтти ценил всякую природную красоту, да, но больше всего свою собственную. Он был достаточно самовлюблен, чтобы ухаживать за ногтями, и даже в наиболее хиппарские времена следил за волосами, всегда до скрипа чистыми и подстриженными, чтоб не скрывать очаровательного лица. В первую очередь он знал, что лицо у него очаровательное — благо журналисты напоминали об этом достаточно часто. Разве посмел бы он это лицо уничтожить?

Некто умер — в этом Кобб был уверен. Проводили вскрытие, хотя, конечно же, результатов не разглашали. Безусловно, думал он, чей-то прах просочился у него между пальцами на пол дома в Габоне. (Несколько дней он хранил этот прах, не вынимая из почтовой коробки Федерал Экспресс, потом отнес на заброшенный пляж недалеко от города и развеял пригоршню за пригоршней по морю. Это заняло почти час, и к тому времени он так промок от пота, что даже не заметил струившихся по лицу слез).

Чтобы понять, что машина остановилась, ему понадобилось несколько секунд.

— Да ты шутишь, — сказал он, приглядевшись к зрелищу за окном.

— Мистер ван Дайк, я получил очень точные инструкции.

— Отвези меня в ближайший город.

— Не могу этого сделать, сэр.

Кобб уставился на водителя. Во взгляде мужчины блеснула сталь. Кобба осенило, что он находится неизвестно где и, возможно, очень не нравится этому парню.

— Ладно, — сказал он. — Тогда проваливай.

Лимузин отъехал и двинулся, набирая скорость, прочь по извилистой горной дороге, а Кобб в отчаянии повернулся к дому Мэтти.

Он не знал, как называется этот архитектурный стиль — должно быть, что-то вроде викторианского праздничного торта. Если так, то кто-то оставил этот торт под дождем на слишком долгий срок. Здание имело как минимум шестнадцать стен, на каждой по два узких, высоких окна, в которых не сохранилось ни единого целого стекла. Конструкция была обшита досками, некогда белыми, многие из которых раскололись в щепы или вовсе отсутствовали. Этажей было два, наверняка, подумал Кобб, имелся и чердак. Без сомнения, полный летучих мышей.

Прочие детали антуража тоже не ободряли. Чтобы попасть в дом, нужно было пересечь древнее кладбище, каменные памятники на котором выглядели так, будто подтаяли и снова замерзли. Вдалеке поросшие редким лесом холмы выгибали спины навстречу темнеющему небу. Кобб не увидел ни других домов, ни кабелей обслуживания или связи и вообще никаких признаков цивилизации, за исключением разве что пустой грунтовой дороги. Он смутно припомнил, как лимузин затормозил у цепи, натянутой поперек шоссе на приличном расстоянии от дома, со знаком «Частная дорога», как водитель вышел, чтобы отстегнуть цепь, и потом еще раз, чтобы пристегнуть, когда они проехали. Значит, все это были владения Мэтти, на бог весть сколько миль вокруг. А теперь это были его владения.

Охрененный подарочек.

Он вспомнил о карте Мэтти и вытащил из сумки кремовый конверт. Вот карта, вот дом, вот кладбище, отмеченное россыпью крестов. А вот и завалившийся между бумажными листами ключ.

Кобб поднял сумку и прошел кладбище, сад, четыре ступеньки подъема к абсурдному маленькому крыльцу, которое, похоже, вставили в фасад в запоздалых раздумьях. Он остановился у французской двери, стекло в которой по крайней мере осталось целым, и заглянул внутрь. Ничего там не разглядев, он вставил ключ в замок и открыл дверь.

Разруха внутри была настолько величественной, насколько он мог представить. Парадная лестница изгибалась вверх сразу от двери, ее колонна, отделанная искусной резьбой, покосилась, балясины были покрыты сетью шрамов, многие ступени проломаны. Гобелены из пыли и паутины окутывали потолок. Пол выглядел довольно крепким, но будь он проклят, если решится на него ступить.

«Я нашел самое уединенное место на свете», писал Мэтти. «Меня оно спасти не смогло, но для тебя, думаю, как раз то, что нужно».

— Пошел к черту, — пробормотал он и снова полез за бумагами, сам не зная, хочет ли их смять или порвать. Но что-то заставило его перевернуть карту, а на другой стороне оказался грубый набросок внутренней части дома. Он видел его и раньше, но значения тогда не придал, а теперь узнал и французские двери, и изогнутую лестницу. Там рукой Мэтти была нарисована маленькая стрелка, указывающая на лестницу, и пометка «Нажми на колонну, Терри».

Он так и сделал.

Блестящий стальной лифт бесшумно выехал из пола. Дверь откатилась в сторону. Внутри лифт был обтекаем и безупречен. Секунду Кобб глядел на него, потом вздохнул, пожал плечами и ступил внутрь.

Четыре часа спустя он лежал, растянувшись в изнеженном ступоре. Место было чертовски роскошным, и вся роскошь простиралась под землей. Высеченная прямо в скале. Он понятия не имел, был ли здесь кто-то еще — он, кажется, и половины апартаментов обследовать не успел. Эпицентр этих апартаментов явно предназначался специально для него: огромная кровать (а он всегда любил поваляться в кровати), прекрасная стереосистема, набор дисков с его любимой музыкой, телевизор с сотней каналов (и где только, черт побери, скрывалась спутниковая тарелка?), лакированный курительный набор с подносом, полным свежей сенсимильи. Здесь были его гитары, те, которые он в последний раз видел у себя в нью-йоркской квартире в ночь авиакатастрофы. Кухня оказалась забита пивом, водкой, тоником и любимыми лакомствами Кобба, включая целую коробку «Кэдбери Флейк» — английских шоколадных батончиков, которые в Штатах не продавали. В Манчестере он всегда покупал их в кондитерской, куда они с Мэтти ходили после школы. Один из кассиров даже продавал им сигареты, несмотря на то, что им было всего по четырнадцать…

Если Мэтти мертв, в мире не осталось никого, кто бы его знал. Шок от этой мысли заставил Кобба стряхнуть с себя сытую дрему и сесть в кровати. С другими членами группы он, разумеется, тоже общался, как и с немалым количеством женщин. Но близости полного сотрудничества, чувства слияния умов не испытывал больше ни с кем.

Он пошел в кухню и вытащил из морозилки бутылку водки.

Спустя много стопок он спал.

Во сне он стоял на вершине одного из дальних холмов. Оттуда виднелся дом и маленькое кладбище перед ним, но теперь они не казались устрашающими.

С мягкой внезапностью сновидений рядом оказался Мэтти, облокотившийся о плечо Кобба, как привык делать еще со школы. Легкий ветерок перебирал его волосы, сдувал их с лица. Некоторые пряди поседели, но лицо Мэтти было таким же безмятежно привлекательным, разве что чуть более усталым. Боясь заговорить первым, Кобб следил за Мэтти краешком глаза, и Мэтти улыбнулся.

— Знаешь, а я ведь и впрямь умер.

— Ну... — голос у Кобба словно заржавел, но он не мог позволить ему дрогнуть, просто не мог. — Для человека, поймавшего в рот пулю, ты выглядишь чертовски здорово.

— Ах, это, — Мэтти повернулся к Коббу. — Мне ведь не нужно выглядеть так, чтобы тебя убедить, верно?

— Нет, — поспешно ответил Кобб. — Послушай, нам обязательно здесь торчать?

— Конечно, нет, дитя природы, — отозвался Мэтти, и они тут же оказались в доме, лежа в кровати. Кобб не чувствовал смущения, хотя был обнажен, как, похоже и Мэтти; им и прежде доводилось по необходимости делить множество кроватей и ванных.

Мэтти приподнялся на локте и прикурил половинку косяка, которую Кобб оставил на подносе. Прежде, чем Кобб успел полюбопытствовать, будет ли косяк скурен, когда он проснется, Мэтти проговорил: