ее носят. И причешись, пожалуйста. Нехорошо, товарищ Медников, ходить
таким вахлаком. Если ты командир, так уж будь примерным...
Будто напильником обдирал меня Иван Лаврентьич, говоря такие
слова. Никогда еще он не разговаривал со мной так.
"Это из-за побега Богуша. Не простит он мне ротозейства..."
- Садись, - сказал Иван Лаврентьич.
Я присел в сторонке у дверей. Больше Иван Лаврентьич не замечал
меня. Казалось, он весь ушел в отделку серпа.
Крестьянин, умильно сложив руки на вышитой скатерти, глядел на
эту работу.
Тут я и сам загляделся на то, как слесарит начальник политотдела.
Ведь кузнец; как ни считай, а в кузнечном деле рука грубеет. А тут...
какой же он мастер, Иван Лаврентьич! Как тонко доводит работу... Впору
ювелиру!
Глядел я, глядел на мастерство, и вдруг медведем навалилась на
сердце тоска... К инструменту хочу, за свою работу! Судорога прошла по
моим рукам; еще немного, и я, наверное, отобрал бы у Ивана Лаврентьича
и серп, и напильник... Но спохватился и что есть силы зажал кулак в
кулаке.
- Добрый у вас напильничек... - прошептал крестьянин и осторожно
перевел дыхание.
- Бархатный, - вмешался я. - Идет для чистовой отделки!
Голос мой дрогнул. Иван Лаврентьич посмотрел на меня и еще ниже
склонился над работой.
- Бархатный! - воскликнул крестьянин, вконец очарованный. -
Бачите, у майстера и на железе бархат!
Наконец Иван Лаврентьич вручил серп крестьянину.
- Отдай жинке. Теперь, брат ты мой, этим серпом она два урожая
снимет. Так ей и скажи... Есть еще какая починка в хате? Нету?
Завернув свой инструмент в холстину, Иван Лаврентьич выслушал
слова благодарности и проводил крестьянина до дверей. Потом закинул
крючок на двери и туча тучей стал расхаживать по комнате.
Я только поеживался, глядя на него: "Ну и всыплет за Богуша!.."
А он молчит. Молчит и молчит...
У меня мелькнула мысль: "Надо улизнуть!", потом другая: "А как?"
Я встал и степенно спросил, где телефон, чтобы позвонить по делу.
Иван Лаврентьич усмехнулся, как мне показалось, с презрением:
- Никому не сказался, видать?
И послал меня в соседнюю хату.
Я позвонил в оперативное отделение штаба, чтобы знали, где меня
найти в случае, если будет бронепоезду приказ.
А потом, на дворе, я забрался в цветочный куст и стал нюхать
мальву. Как хорошо пахнут цветы! Теперь мне и думать не хотелось о
каком-то там Богуше. Так бы вот стоял и стоял у цветка, а тем
временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба... И с легким сердцем -
в бой!
А какое небо над головой!.. Какие крупные, отборные звезды -
такие же, как здешние плоды.
Однако сколько же можно стоять на дворе!.. Эх, была не была! Я
крякнул для бодрости и вернулся в хату к начальнику политотдела.
Он все еще ходил по комнате и даже не взглянул на меня. Я увидел,
что Иван Лаврентьич помрачнел еще больше.
Я сел тихонько, стараясь не привлекать его внимания...
И вот состоялся разговор.
Только заговорил Иван Лаврентьич совсем не о том, чего я ожидал.
- Я видел, - сказал Иван Лаврентьич, - твои завидующие глаза,
Медников; видел, как растревожил тебя мой напильник.
Я так и вспыхнул от неожиданности.
- Извините, Иван Лаврентьич... - забормотал я. - К делу меня
своему потянуло. Извините, глупость...
- Да какая же это глупость, неразумная ты голова! - сказал Иван
Лаврентьич и остановился передо мной. - Голоса своей души не узнал?
Душа рабочего в тебе говорит, а ты, что же, отрекаешься?
Теперь я окончательно смутился.
А он продолжал говорить простым своим голосом, от которого всегда
веяло таким теплом. Но сейчас в его словах звучали гнев и горечь:
- Отлучен наш рабочий класс от своего инструмента, Илья! Вот тебе
и душа твоя правду сказала; стосковались мы все - кто по верстаку, кто
по горну - ох стосковались! Это такая тоска, Илья, - хуже голода, хуже
жажды...
- Правда, Иван Лаврентьич, правда...
- Ты помнишь ленинский декрет о мире?
Как не помнить! По всему Петрограду белели листы с декретом. На
нашем заводе красная гвардия их расклеивала; как пришли после взятия
Зимнего - винтовки в сторону и... Увлекшись, я стал делиться с Иваном
Лаврентьичем воспоминаниями, но он перебил меня:
- Нам нужен мир, но, чтобы отстоять его, мы должны быть
сильными...
Он сидел у стола и, поплевывая на пальцы, направлял фитиль у
свечи, которая сильно нагорела. Помолчал и твердо выговорил:
- И бдительными.
Он усадил меня рядом с собой.
- Сначала о Богуше... - начал разговор Иван Лаврентьич.
Я соскочил со скамейки:
- Уничтожу собаку! Только бы встретить... Спать не буду, все силы
положу... Изловлю гадину!
- Сразу и слов фонтан... Ишь ты, водопроводчик!.. Помолчи-ка, я
тебе слова, еще не давал. Уничтожить изменника - это само собой; не
твоя пуля, так другая для такого Богуша у нас найдется. А сейчас я
хочу, чтобы из этого случая ты сделал правильный вывод.
- Но что же еще от меня требуется?
Иван Лаврентьич напомнил мне мои ночные пререкания по телефону с
Теслером, когда я так внезапно попал в командиры.
- Неправильно, товарищ Медников, ты реагировал на приказ, -
сказал Иван Лаврентьич. - Не ожидал от тебя. Какое имеешь право
отказываться? Разве это праздная выдумка комбрига? Или моя?.. Это
приказ революции. Понял? Революция поставила тебя на бронепоезд!
Он встал, суровый и торжественный. И я поднялся вслед за ним и
стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.
- Понимаешь, Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных
офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может...
Я запротестовал. Никак я не мог признать себя красным офицером.
Если бы еще по саперному делу...
- Ну вот... - развел руками Иван Лаврентьич. - Вот твоя
дисциплина... Дунул - и нет ее!
Уже на рассвете, когда закурились дымки над трубами хат и
заскрипел, подавая воду говорливым хозяйкам, журавель, я вышел от
Ивана Лаврентьича на улицу села.
...Наутро, когда дежуривший по бронепоезду Панкратов построил
всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.
Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали
про измену Богуша.
Потом все смолкли.
- Прошу слова, - сказал в общей тишине рослый железнодорожник с
синими кантами, наш замковый.
- Говорите, - сказал я.
Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в
песок:
- Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!
Слово взял Федорчук.
- Что ж, - сказал матрос, - одним паршивым псом стало больше...
Так ведь нам не поштучно их травить. Так и так приходится бить всей
стаей!..
- Верно! - дружно поддержали матроса бойцы. - Вот правильно!
Один только смазчик при известии об улизнувшем изменнике весь
переменился в лице и стал требовать, чтобы я, ни минуты не
задерживаясь, не дожидаясь приказа, вел бронепоезд полным ходом на
позицию.
- Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам...
вот посмотришь! - твердил он, все больше горячась.
Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о
его тяжелой болезни, и теперь каждый считал личным своим долгом
оберегать товарища от всего, что могло бы ему повредить. А сейчас
человек так разволновался, что дальше некуда...
Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.
Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с тех пор
за все время беседы не проронил ни слова, только слушал. И вдруг он